Страница 66 из 108
С помощью Гриши он распиливал на козлах под каштанами доски одинаковой длины, обстругивал их на столе, сооруженном во дворе из толстых балок и трех деревянных козел, а склеивал их в сарае. Гриша, постепенно усвоивший все навыки столярного дела, помогал ему или работал самостоятельно, в то время как Тевье набивал трубку дешевым табаком из солдатского буфета — табак выдавался ему в счет заработной платы.
Они прекрасно уживались друг с другом. Их взаимная симпатия возникла на испытанной почве общих унижений, лишений, осуждения немецкого засилья. Однако Тевье, с мудростью старого человека, взирал на эту молодую нацию, которая еще не постигла бесплодности всех завоеваний, начиная с Ахашвероша (Ксеркса) и кончая Бонапартом. Между тем какой-нибудь столяр — какой-нибудь Товья или Тевия — уже во времена Александра Македонского пользовался пилой и рубанком. Гриша же лишь возмущался непонятным и странным отношением немцев к нему самому. Конечно, немцы — солдаты. Ясно: солдатами им и надлежит оставаться. Чудесно и безумно целиться в противника; или швырнуть в толпу солдат ручную гранату; или, ощерившись от ярости, броситься на врага, штык на штык, и так отшвырнуть его, чтобы тот отлетел, да еще сломал бы себе шею; в любую минуту готовиться встретить опасность, которой угрожает тебе ружейный ствол или метательный снаряд врага. Но теперь уж хватит. Померялись силами. Теперь пора заключать мир.
Гриша до всего додумывался с трудом. Чтобы выяснить причины своих долгих страданий и безысходных кошмарных метаний, он должен был жертвовать многими часами ночного сна.
Гриша часто ловил на себе взгляд Тевье пытливо заглядывавшего ему в глаза. Глаза Гриши — смутно чуял Тевье — выражали, может быть, нечто другое, чем слова, срывавшиеся с его уст. Эти глаза растерянно, беспокойно чего-то доискивались. В том, как они перебегали с одного предмета на другой или застывали в неподвижности, в том, как они искали и вдруг становились пустыми, таилась напряженная пытливость, которая о многом говорила старому столяру.
— Оставь, — сказал Тевье. — Я всегда считал, что все это неважно, важно лишь то, что сказано в священном писании.
И тут же подумал про себя: в священном писании сказано — не убий. И еще ранее: если кто пролил кровь человеческую, то кровь его будет пролита человеком. Конечно, в том же писании так много убивают и так много проливают крови человеческой. Связать воедино эти противоречия — задача мудрецов. Но, может быть, его слова обижают русского или отнимают у него уверенность? По глазам видно, что внутри у него происходит что-то такое, о чем он и сам, может быть, еще не догадывается. А как раз это, по мнению Тевье, заслуживало самого серьезного внимания.
Поэтому он дал Грише высказаться о своем деле и узнал о том, что его, Гришу, взял под защиту генерал, но люди, сидевшие где-то далеко, в Белостоке, отнеслись к нему по-иному.
— Генерал, — сказал Гриша, — обещал мне, что со мной ничего не случится. Ведь это просто смех, они хотят повернуть дело так, как будто Бьюшев жив. А на самом деле он гниет в лесу, за тридевять земель, за сотни верст отсюда. Все это подтвердили свидетели, все знают — и военный суд, и судьи, и лейтенанты, и ландштурмисты, что это чистая правда. И вдруг ротмистр приставляет ко мне этого ефрейтора с ружьем, будто я опять собираюсь бежать. Олухом он считает меня, что ли?
Дважды подряд, когда он произносил слова «бежать» и «олух», ему вспомнилась Бабка, и он невольно покачал головой.
Тевье смазал клеем гладко обструганные доски по продольной стороне и с помощью Гриши зажал их в тиски, чтобы они сохли, не сдвигаясь с места.
— Дело не в том, — сказал в раздумье Тевье, — должно быть, за комендантом стоит кто-то, для кого важен лишь приговор, а не справедливость, лишь твоя смерть, а не истина. Этот человек, там, в тылу, никогда не видел тебя — этот великий Шиффенцан, подписывающий столько приказов и красующийся на портретах, — ясно, что под всем этим что-то кроется. Во всем этом есть какой-то смысл. Этот смысл нужно уразуметь, если хочешь правильно жить. Я поищу в гемаре, там, наверно, найдется какое-нибудь толкование.
— Кто-то целится в меня, — невольно простонал Гриша.
Он тут же обругал себя, опасаясь, как бы Тевье не высмеял его, но столяр, воспитанный в совсем ином духовном мире и из вечера в вечер страстно отдававшийся чтению священных книг, только сказал:
— А почему бы и нет? Но все это очень странно. Пока все это напоминает двух собак, дергающих одну веревку, и веревка — это ты. Более сильная собака отгонит другую, но только та, у которой более крепкие зубы — растреплет веревку. Или еще иначе: ты — кость, за которую дерутся две собаки. Более сильная вырывает кость у другой, более слабой, но только та, у которой зубы острее, сумеет перегрызть кость. Каждое мгновение в мире имеет свой смысл.
С этими словами он втыкает кисть в большой горшок с кипящим клеем и начинает пригонять новые доски. Изогнутая деревянная трубка свисает из-под жидких клочьев его прокуренных дожелта усов.
— А что нужно знать, чтобы разгадать смысл происходящих событий? Надо знать, для кого важен исход этих событий. Два человека бросают жребий — тут исход важен для кидающих жребий, но не для самого жребия.
Гриша внимательно слушает.
— Я не жребий и не веревка. Ведь и за меня Христос умер на кресте.
Тевье, проверяя на ощупь гладкость обеих выструганных досок, говорит:
— Пусть так, а что говорит монета, которую бросают вверх? Я такая же неподдельная, как и другие, у меня есть орел и решка, и отчеканили меня на том же станке. И все же человек оценивает монету по ее стоимости.
Гриша бормочет:
— Человек есть человек, а монета есть монета. Генерала и унтера нельзя сравнить с двумя монетами.
Столяр спокойно вынимает из горшка кисть и помахивает ею, чтобы дать клею стечь.
— Хорошо, — говорит он, — очень хорошо. Но кто говорит о генерале? Может быть, тут дело в чем-то большем? Может быть, в народах? Почему бы и не так?
И он начинает рассказывать Грише старую историю о праотце Аврааме, о том, как он говорил с богом.
— Не то чтобы он разговаривал с ним, он только боролся за Содом. Он сказал: почему ты хочешь уничтожить этот большой город? А вдруг там найдутся пятьдесят праведников. Бог уступил: он не разрушит город, если там найдутся пятьдесят праведников. Ты думаешь, он не знал, что в Содоме не найдется пятидесяти праведников? А когда Авраам проявил слабость и стал торговаться, предлагая сорок пять и тридцать праведников за помилование, за спасение большого города Содома, — ты думаешь, бог не знал, что в Содоме не найдется и десяти праведников? Дело вовсе было не в праведниках и не в их количестве. А в том, чтобы наш праотец Авраам показал, присуще ли ему все человеческое или нет… А разве он не был человеком, что ли? А теперь давай подумаем о праведниках — понятно?
Тевье уже давно сбился на речитатив, каким в школе читали талмуд, и в экстазе покачивался телом взад и вперед.
— Если бы в Содоме нашлось десять праведников, то город не погиб бы. А это, в свою очередь, зависело от них — быть или не быть им праведниками. Им было известно, чего господь требовал от них: это было очень просто. Он не заставлял их, как евреев, выполнять шестьсот тринадцать велений. Им было вменено в обязанность блюсти всего семь заповедей Ноя, и тех они не выполняли. Прекрасно! Предположим, что нашлось бы десять праведников или, скажем, девять и один колеблющийся. Если бы он решился стать праведником, то разве он сделал бы это для себя? Нет, он спас бы город. Праведность праведных в Содоме — это лишь знак, Гриша. Взглянуть на этот знак, и сразу понятно, что за город. Так мне кажется. Пятьдесят праведных — жирный знак, десять праведных — тоненький значок, а ни одного праведника — это злой знак, понятно? Говорю тебе: наши времена хуже, чем времена Содома и Гоморры. Так мне кажется. Теперь посмотрим далее, понимаешь? Вот человек, он приговорен к смерти. Ясно, — что он невинно приговорен к смерти, Многим ясно, что он невиновен. Если верх возьмет правда, если его признают невиновным, тогда, значит, в Содоме есть десять праведников, и город не будет разрушен. Если же правда не возьмет верх, если приведут в исполнение приговор, ложность которого известна всем, тогда, Гриша, в Содоме нет ни двадцати праведников, ни десяти и ни пяти, и гнев божий с огнем и серой обрушится на него. И весь великий Содом с кайзерами, князьями и генералами будет разрушен. А теперь заметь себе….