Страница 15 из 108
Улыбка на круглом лице Гриши становится все шире, страдальческие тени и морщины исчезают. От неописуемого удивления его раскосые глаза слегка прищуриваются и вновь широко открываются.
— О, не так хитер черт, как его Бабка! Да и чертова бабка выходит дура против моей зазнобы.
Он засмеялся и, как хищная птица, впился в рот, который умел изрекать такие мудрые советы и так безвольно и охотно отдавался ему.
Сумерки потонули в шумных потоках ливня. Красный отблеск лампадки падал на блестящую позолоту и венчик образа святой девы, ложась на икону кровавыми искрами.
Глава шестая. Вниз по течению
Земля, покрытая лесом, словно мягким зеленым мхом, вся тугая и упругая от нежных коричневых корней, тянется здесь слегка волнистой линией. Над отлогими склонами подымаются волнообразные хребты холмов, прорезанные ручьями, взбухшими от непрерывного дождя. Приятно прозрачные после ила и грязи, они несутся, подчиняясь закону тяготения, к более глубоким водам огромных равнин. Смельчаки ухитряются разъезжать по этим ручьям на плоскодонках и даже сплавлять по ним вниз по течению лес.
От четырех блиндажей или блокгаузов, в которых ютились лесные братья, пролегали к еще не тронутому лесу уродливые плешины. Пни, частью еще совсем свежие, свидетельствовали о работе ленточной пилы, которая ежедневно вонзалась с тихим металлическим пением в подножье тщательно отобранных деревьев. Затем, по воле этих коротышек-людей, при помощи канатов или ударов топора, деревья валились на землю. Беспомощное падение их, верхушкой на верхушку или верхушкой на землю, спугивало ореховок, и ворон, и мелких птичек, гнездившихся в кустарнике.
С самой высокой верхушки царственной ели Гриша видел лишь море вершин, темно-зеленых, по-зимнему голых, либо — на старых березах — с чуть-чуть пробивающейся светлой весенней зеленью. На могучих ветках дубов и буков еще сохранилась блеклая коричневая прошлогодняя листва. Легкое голубое, как шелк, небо раскинулось, словно шатер, над пронизанным золотом лучей воздухом. Далеко к западу, за несколько миль отсюда, слегка выделялась, укрытая густейшей изгородью леса, просека — покинутая позиция. Но она казалась лишь маленьким островком на фоне безбрежного моря лесов.
Обеденный час. После мрачных серых и дождливых недель мужчины радовались солнцу; они разлеглись на быстро просохшем мху, покуривая и щурясь на небо, которое оглашалось ликующими кликами невидимых птиц, — нежными призывами синиц, серебристыми переливами зябликов и долгими трелями каких-то неведомых певцов, названий которых эти люди не знали, относительно которых — иволга это или дрозд — они как раз сейчас обменивались предположениями.
Попытка столковаться по поводу дрозда была безнадежна, но этот разговор все же занимал их. А смесь двух языков великих армий Востока позволяла понимать друг друга и даже браниться!
Здесь водились и отряды, состоявшие только из местных уроженцев. Но в отряде, к которому примкнул Гриша, в настоящее время было всего четверо местных жителей: трое мужчин и Бабка. Коля и Никита, как и Гриша, были военнопленными, три немецких солдата дополняли отряд. У каждого из них была своя история. Со своего наблюдательного пункта Гриша видел, как они лежат там, внизу, и потягиваются на солнышке.
Они уже не казались ему, как вначале, замкнутой группой, подобно всякой корпорации, которой нужно время, чтобы освоиться с новым членом. Гриша уже стал различать особенности каждого из них: ворчливого Никиты и добродушного Коли — хотя и Коля, как он догадывался, был парень себе на уме. Гриша знал уже, что Федюшка — сын богатого купца из Мервинска, которого немцы хотели упечь в дисциплинарный батальон, а каждый из трех немцев предпочитал все опасности леса спокойному проезду на западный фронт в скотском вагоне. Гришу приняли по-товарищески. Но холодок вокруг него рассеялся лишь после того, как он принял такое же, как и они, участие в рубке, очистке от сучьев и перетаскивании деревьев. Работал он не покладая рук, с постоянной шуткой на устах. Пожалуй, в первый день его появления большинство высказалось бы за отправку его при первой возможности; а теперь он мог быть уверен, что почти все будут довольны, если он останется подольше. Где он проводил ночи — на нарах ли вместе с остальными или в другом месте, это как будто никого не интересовало. Хотя Коля, а пожалуй, и еще кое-кто были бы не прочь разрешить этот вопрос с помощью пули, если бы пребывание Гриши затянулось надолго.
— Что он потерял, наш новичок, там, наверху? — спросил Коля, постукивая трубкой о каблук, чтобы вытряхнуть пепел. — Рановато будто охотиться на молодых ворон.
Федюшка сонно ответил:
— Ищет он там ветра в поле.
Гриша глубоко дышал, сидя на верхушке дерева. От горячего песка и мха шла кверху пряная волна воздуха. Запахи тления и оживающей природы возвещали приход весны, которая наступала, звенела и пела на тысячи голосов. С влюбленным писком, похожим на щебет, две молодые белки кружились друг за другом по стволу дерева против него. Очевидно, их всегдашняя злобная настороженность и необузданное любопытство растворились в этой бешеной весенней игре.
В умиротворенном настроении, без мундира, сидя на самой верхушке дерева, стройный гладкий ствол которого он небрежно обхватил одной рукой, Гриша думал об этом Бьюшеве, который уже после своей смерти дружески помог ему, освободив его от страха. У него были такие же белокурые усы, как у Гриши, он так же был мужем Бабки, как и Гриша теперь, он был таким же честным русским солдатом.
Гриша думал о тех местах, где Бьюшев родился, о том, что, наверно, там, у Антокольского леса, возле Вильно, он еще мальчиком играл под такими деревьями и гонялся за белками; а теперь он будет в некотором роде его ангелом-хранителем, если дела пойдут неладно. С какой радостью встретил бы Бьюшев весну, если бы пуля не засела у него в спине. Душа-то уж, наверно, была у него, где она бродит теперь? Кто знает? Может быть, она зла за то, что ее прежнее плотское имя оказывает помощь кому-то другому.
Деревья покрываются свежей листвой. Все прет из земли. И если у ели каждый год является новая поросль, то у человека каждую весну пробуждается вновь охота и любовь к жизни. Подобно ели, он множится лишь благодаря семени, которое источает. Слегка вздохнув, Гриша понял, что сердце вновь зовет его в Вологду, к ребенку, которого он еще не видел.
На маленькой плоскодонке, похожей скорее на поставленный на ребро ящик. Бабка и Федор Дукайтис вернулись из своей двухдневной поездки. Пять деревень, словно желуди, нанизанные на нитку, были расположены у лесного ручья, вдоль опушки лесной чащи, где к ней примыкала с севера узкая, как язык, полоса старых вырубок. Они принадлежали графам Муравьевым, как и весь здешний лес, охватывавший пространство почти в небольшую губернию и пожалованный графам Муравьевым царем из украденных у народа так называемых удельных земель.
Но теперь все крестьяне платили налоги немцам; налоги, законные и незаконные, поборы и взыскания. Крестьянам, разумеется, в голову не приходило предавать людей в лесу. Наоборот, они покупали у них дрова или помогали им за плату сплавлять лес, те ценные деревья, право на порубку которых немцы, разумеется, признавали только за собой.
Да и зачем, в сущности, шинкарю-арендатору реб Айзику Менахему или старшине Павлу Гуркевичу ломать себе голову над тем, кто эта женщина в мужских сапогах с седыми волосами или этот бородатый литовский мужик, которые вот уже с год ведут с ними разные дела? Разве немцы и без того не суют свой нос в тысячи вещей, которые их не касаются? Зачем еще добровольно обращать их внимание на тысячу первое дело?
Вскочив, мужчины забросали прибывших вопросами, теснясь и толкаясь у нагруженной лодки. Бабка привезла муку, пшено, чай, пять четвертей водки, тщательно завернутых в сено. Каждому был табак, а Федюшке письмо от отца — ясное дело, оно пришло не по почте.