Страница 68 из 77
Она еще звонче рассмеялась.
— Я видела вас в лавре. 12 сентября и 6 декабря. В дни памяти Александра Невского. А коль скоро
в другие воскресные дни вы в лавру не ходите, стало быть, вы именинник и Александр — ваш святой. Так что никакой вы не Эдуард.
— Почему Эдуард?
— Сама не знаю. Первое пришедшее на ум имя, которое никак вам не идет. Так что, Александр, позвольте представиться: я Ольга.
— Могли и не представляться. Вас никак иначе и не назовешь.
Я почему-то был уверен, что ее зовут именно Ольгой. Хотя она могла быть и Александрой и Елизаветой. В профиль она немного походила на императрицу Александру Федоровну.
— И вы регулярно ходите в лавру?
— Да. Но на престольные праздники хожу и в другие церкви. Если удается упросить Лену посидеть с Семушкой.
— А кто эта Лена?
— Его мать. Моя дочь.
И Ольга все с той же улыбкой стала рассказывать о себе и своих близких. Первые минуты нашей беседы я чувствовал неловкость. Это было так похоже на забытую со времен молодости предамурную игру. Соседство красивой женщины волновало меня. Но по мере ее рассказа чувства мои менялись, и мне вдруг стало невыносимо жалко эту женщину. До рождения Семушки в их семье было двое мужчин. Когда узнали, что Семушка болен, первым сбежал муж дочери. А ее муж в несколько месяцев превратился в злобного алкоголика. Он и раньше не упускал возможности кутнуть с коллегами по работе. Но это случалось нечасто. А тут — каждый вечер. И самое ужасное, он стал бить ее и ее старенькую мать. Побои сопровождались диким ревом, угрозами убить и страшными проклятиями. Он обвинял Ольгу в том, что она сломала ему жизнь, что она перестала обращать на него внимание. Последний упрек, казавшийся ему главным, отчасти имел основание. Всю свою любовь и нежность она переключила на больного внука. Она вскидывалась по ночам, прислушиваясь к тому, как он дышит. Ей казалось, что он может с минуты на минуту умереть. Она сама не понимала, почему это маленькое слабое тельце заполнило ее сердце. Ни дочь, ни мать ей уже не были так дороги, как прежде. А муж, требовавший от нее супружеской нежности, стал просто невыносимым. Она видела в нем бесчувственное животное, понимая, что ему нужна прежняя жена, но быть ею уже не могла. Попытки объясниться с ним ни к чему не привели. Он требовал, чтобы дочь забрала своего «урода» и оставила их с матерью в покое. Но Лена не могла этого сделать. Она не могла оставить работу. Но главное — она хотела выйти замуж. Она была уверена, что не найдет мужчину, который мог бы ее взять в жены с больным ребенком. Ольга вынуждена была уйти с работы и целый день проводила с внуком. И чем больше проходило времени, тем дороже он ей становился. Когда он смотрел на нее своими поблекшими глазками, полными любви и страдания, ей казалось, что Сам Христос смотрит на нее. И ее сердце замирало. Ничего подобного она не испытывала, общаясь с дочерью, когда та была в младенческом возрасте. Она почувствовала присутствие Божие в ее жизни. В молитвенном чувстве, почти никогда не оставлявшем ее, она получила великое утешение и радость. С тех пор улыбка не сходила с ее лица. Люди принимали ее за чокнутую (она не раз слышала: так ее называли соседи), за блаженную. А она и впрямь ощущала себя блаженной от переполнявшего все ее существо блаженства. Никто не говорил ей о Боге. Он Сам позвал ее, и она услышала Его зов. Помимо молитвы — простой, своими словами — она стала ходить в храм. Потом она узнала об Иисусовой молитве и нашла еще большее утешение в этом коротком прошении: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». Семушку (его назвали Симеоном в честь Симеона Богоприимца) она водила в храм в будние дни, когда было мало народу. Причащала его часто и надеялась на чудо: на то, что Господь исцелит его. Но помимо этой надежды, был еще и страх. А вдруг он, исцеленный, станет таким, как все. Вернее, как многие: грубым, как его дед и отец, как многие соседские парни. И она в страшной растерянности не знала, о чем просить Бога. «Господи, Ты Сам знаешь, что лучше для его спасения. И моего. Сделай так, чтобы после моей смерти ничего плохого с ним не случилось». И она стала мечтать о том, чтобы умереть с Семушкой в один день.
— Вы первый, кому я это рассказываю, — она неожиданно прервала рассказ.
Я не знал, как реагировать на это признание. Молча поцеловал ей руку. Несколько минут мы сидели молча.
— Неужели ваш муж не почувствовал того, что происходило в вашей душе?
— Почувствовал, — вздохнула она. — Беснования его усилились. Он несколько раз чуть не убил меня. Мне пришлось развестись с ним. Он иногда звонит и просит позволения вернуться. Но я не могу его видеть.
Мы снова помолчали.
— Не думайте, — вдруг встрепенулась она. — Он не был чудовищем. Мы не так уж плохо жили с ним. Он талантливый конструктор. Его ценили на работе. Просто он не выдержал испытания. Мало кто
из мужчин остается в семье с больным ребенком. Мой зять, уходя от Лены, говорил, что мечтает о здоровом наследнике. А с Леной может повториться та же беда... Он даже извинялся и иногда приносит деньги для Семушки.
— А алиментов не платит?
— Нет. Лена заявила, что ничего от него не нужно. Он и успокоился. А редкие жертвы он приносит мне.
В это время мимо нас пробежали два мальчугана. Они захлебывались от смеха и толкали друг дружку локтями. Я посмотрел им вслед и перехватил взгляд Семушки. Он смотрел на меня настороженно и с тревогой. Это был его первый опыт терпения: бабушка так долго общается с незнакомым мужчиной. Не с ним, а с посторонним человеком. Но от этого человека не исходит опасность. Это он чувствовал и не знал, что с этим делать. Ольга заметила наши «гляделки» и крепче прижала внука к себе: «Все хорошо, Семушка». Но Семушка ей не поверил. Он стал постанывать, а потом захныкал.
— Да что с тобой! Видно, ревнует. Ну-ну-ну.
Ольга посадила внука к себе на колени, прижала к себе и стала убаюкивать, как маленького: «Успокойся. Дядя хороший. Он не обидит». Но Семушка стал вырываться, и хныканье превратилось в какой-то прерывистый гул со всхлипами. «Ну, хорошо. Пойдем домой», — успокоила она внука.
Мы поднялись. Несколько шагов она проделала держа мальчика на руках. Потом опустила: «Тяжеленький. Нет уж у бабушки силушки...»
Она опустила внука на землю и тихо повела его за руку. Он затих и сосредоточил все внимание и силы на ходьбе: посапывая, с усилием передвигал ногами. Я протянул руку, но он отдернул свою и отвернулся.
— Ревнует, — улыбнулась Ольга.
И я вдруг вспомнил, что, рассказывая о своей жизни, она перестала улыбаться. Я впервые увидел ее серьезное лицо. Оно было очень красивым и одухотворенным. А теперь она снова робко улыбалась. Казалось, что она жалеет о своей откровенности и попросит у меня прощения. Она вдруг вскинула голову и, повернувшись ко мне, быстро проговорила:
— А мой муж мог быть и рыцарем. Он бывал галантным. Однажды принес мне целое ведро незабудок. Купил у бабушки возле метро. Я была очень тронута.
— Простите, незабудки — это такие маленькие, голубенькие?.. — растерянно спросил я.
— Да-да, — весело подтвердила она.
Господи, да такой тонкой, красивой женщине нужно розы носить огромными букетами... Незабудки... Целое ведро.
— Простите, а какие еще цветы приносил вам муж?
Ольга задумалась.
— Не помню. Вообще-то он меня не баловал...
Я проводил ее до самого дома. Семушку пришлось взять на руки и отнести на второй этаж. Он не сопротивлялся. Лежал безжизненно, отвернув от меня голову.
— Вообще-то он сам поднимается, — виновато улыбалась Ольга.
Распрощавшись, я побежал к метро. Дюжина пожилых женщин выставили прямо на асфальте плоды своих дачных трудов. Народ спешно проходил мимо, не задерживаясь и не глядя на выставленный товар. Я пробежал глазами по кучкам грибов, стеклянным банкам с домашними солениями, пучкам зелени и связанным веткам калины. Одна старушка стала уговаривать купить у нее огромную тыкву. В конце ряда я наконец увидел двух женщин с цветами. У обеих были хризантемы. Одинаковые, не очень пышные, в отличие от огромных голландских. Простые, осенние — те, что сажают почти у каждой дачи. У одной женщины оставалось два небольших букета по семь цветов. У другой хризантемы стояли в синем пластмассовом ведре. Обе наперебой стали предлагать мне цветы, расхваливая их достоинства. Я прервал их хвалебные оды и сказал, что куплю все и даже ведро. Хозяйка ведра опешила и стала что-то говорить о невозможности возвращения домой без ведра.