Страница 67 из 77
Воспитанницы отца Георгия не только получали приличное образование, но и выходили в люди прекрасными работницами, умевшими и в поле работать, и ткать, и шить, и стряпать — все, что нужно и в крестьянском, и в городском быту. Но главное — они обретали духовный опыт и стойкость, которые так пригодились им, когда рухнули вековые устои русской жизни и всем им пришлось пройти через невероятные испытания.
Отец Георгий готовил их к самостоятельной жизни, как родной отец. Собирал им приданое, пожелавших вести иноческую жизнь устраивал в монастыри. Некоторые не хотели покидать приют и оставались
в нем трудиться в качестве воспитателей и хозяйственных работниц.
О чудесах и подвигах отца Георгия Коссова уже написано несколько книг, но самое большое его чудо — это его воспитанницы. Им он передал свою любовь и воспитал их настоящими христианками. Многие из них прожили, безо всякого преувеличения, свято и, надеемся, встретились со своим духовным отцом и учителем в светлых обителях Царства Небесного.
Так для чего же нужно восстанавливать храм в глухом месте, где он, как всем кажется, никому не нужен? А для того, чтобы возродить жизнь. Нет храма, нет молитвы, нет молитвенников — и прекращается жизнь.
Один местный священник рассказал нам о селе, где жила всеми почитаемая старушка. Там не было церкви. И люди со всей округи приходили к ней с просьбами помолиться об усопших, спрашивали, что надо делать в тех или иных случаях. Ей приходилось мирским чином отпевать умерших, а многих и крестить на смертном одре.
Но вот умерла она — и в несколько лет от села ничего не осталось, поскольку с древних времен известно: не стоит село без праведника. Именно там, где сгущается мрак, нужно зажечь светильник. Огонек слабой свечи или единственной лампадки рассеивает мрак. Это уже не кромешная тьма. Затеплился свет — и на него рано или поздно пойдут заблудившиеся во мраке люди.
Ведро незабудок
Всякий раз, когда я направлялся через парк к дому моего друга, я встречал ее. И почти всегда она шла мне навстречу. Лишь один раз я оказался позади нее и долго медленно шел, не решаясь ее обогнать. Она неожиданно обернулась и посмотрела на меня, как на старого знакомого. Я поклонился и поздоровался. Она радостно ответила и замерла, глядя сквозь толстые стекла очков, всем видом показывая, что ждет не только приветствия. Но я смутился и, не решившись заговорить, поспешил дальше.
Она всегда гуляла с коляской. Медленно катила ее перед собой и тихо напевала какую-то знакомую, но неузнаваемую мелодию. Она всегда улыбалась. Улыбка ее была странная, словно она совершила что-то запретное и вот-вот попросит прощения. Поравнявшись со мной, она всегда останавливалась, здоровалась и склонялась над коляской, приговаривая: «Ну что ты, Семушка! Все хорошо».
Сначала коляска была крытая для младенцев, потом сидячая. В сидячей я и увидел ее Семушку: безжизненное тонкое тельце и запрокинутую, склоненную вправо голову с полузакрытыми голубыми глазками. Казалось, что они подернуты пленкой, как у умирающей птицы.
Она стояла глядя мне в глаза и с неизменной улыбкой тихо произнесла:
— У него ДЦП. Церебральный паралич.
— Я вижу, — сказал я, не находя других слов.
— Значит, вы знаете, что это такое?
Я утвердительно кивнул.
Некоторое время мы постояли молча.
— Ну, вам ведь туда, — сказала она, показав головой направление моего постоянного маршрута.
И опять я не нашел что сказать. Извинился и побрел, отчаянно ругая себя. Когда не надо — балагур, а тут женщина явно нуждается в общении и теплом слове. Но что скажешь? С чего ни начнешь — одна неловкость. Начать расспросы о болезни ребенка? Произносить легковесные слова утешения? Как построить беседу, чтобы не ранить ее?..
Стыдно признаться, но меня смутило еще одно обстоятельство: она была красива. Не в современном понимании, совсем не то, что смотрит на тебя из каждого ларька с глянцевых журнальных обложек, а той благородной красотой, являвшей до недавнего времени женский идеал. Она была стройна, с копной светлых волос, забранных вверх в старорежимную прическу. Продолговатое лицо, немного длинноватый нос. Большие роговые очки совсем не портили ее. Наоборот — придавали некое качество: то, что у мужчин называется солидностью. Но в ней не было никакой солидности из-за постоянной улыбки. Очки, прямая спина, высокая прическа — она могла бы сойти за директрису института благородных девиц, если бы не эта улыбка. Она улыбалась, словно просила прощения у всех встречных за то, что у нее такой ребенок. Если внимательно рассмотреть ее черты по отдельности, а потом попробовать собрать их воедино, то должно было получиться очень строгое лицо. Либо что-то вроде лика античной богини. Но получилось нечто нежное, робкое и даже детское.
Возраст ее определить было трудно. Ей могло быть и сорок пять, и пятьдесят пять. Но больше всего поражали ее глаза. За стеклами очков они казались бездонными — словно два синих озера, рассматриваемые в окуляры бинокля.
Я боялся беседы с ней. И, завидев ее издали, стал обходить ее стороной. Не знаю, как далеко она видела в очках. И замечала ли мои обходные маневры. Иногда, когда она поворачивала лицо в мою сторону, мне казалось, что она видит меня. И я опускал глаза, притворяясь, что внимательно смотрю под ноги. Иногда, стараясь остаться незамеченным, наблюдал за ней. В какой-то момент она стала снимать своего Семушку с коляски и, поддерживая его за обе руки, помогала ему делать первые шаги.
Через год они гуляли без коляски: медленно проходили небольшие расстояния от одной скамейки до другой. Семушка с трудом передвигал ноги, подрагивая всем телом. Добравшись до очередной скамьи, они садились и подолгу отдыхали. Она что-то рассказывала ему, прижимая его к себе. Во время одной такой прогулки я буквально столкнулся с ними. Шел о чем-то размышляя, пока не оказался в двух шагах от них.
Она взглянула на меня все с той же улыбкой и, как будто продолжая только что прерванную беседу, радостно сказала: «Какое счастье, что в нашем парке есть скамейки».
— Да, действительно, — поддакнул я и неожиданно для самого себя сел рядом с ними. — Не возражаете, если я посижу с вами?
— Ну что вы. Я рада. И Семушка рад. Правда, Семушка? — Она наклонилась над мальчиком и поцеловала его в висок. Тот сидел, безучастно глядя перед собой.
— Какая красота, — вздохнула она и посмотрела мне в глаза.
Я отвел взгляд и поддакнул. В ее бездонных глазах было что-то завораживающее. Мне было неловко, словно я обманывал ее.
— А как хорошо, что рядом Нева. Я не смогла бы жить в другом районе. Скоро листья станут золотыми. Вы любите осень? — неожиданно спросила она.
— Наверно, нужно ответить: «Да, очень люблю». И тут же добавить: Пушкин не зря любил «пышное природы умиранье».
— А, вы, наверно, поэт. Я так и думала.
— Нет, сударыня, прозаик. Страшно прозаическая личность.
— Неправда, вы себя не знаете. Либо кокетничаете.
— Нет, правда. Я люблю лето. Люблю купаться в море. Что может быть прозаичнее! Теперь еще и для многих наших земляков эта проза стала недосягаемой.
— У лета своя поэзия. Только современные передельщики мира сделали ее слишком буржуазной. Из детской радости поплескаться в воде сотворили идола. Солнце и море превратили в какие-то культы Ярилы и Посейдона.
— Хорошо сказано. Вы, наверно, поэтесса, коли чувствуете собратьев по цеху.
— Нет. Я простая школьная учительница литературы. Сама писала стихи лишь в ранней юности. Но я чувствую людей. И знаю, почему вы целых три года не решаетесь заговорить со мной. Я даже знаю, что вас зовут Александром.
При этих словах мне стало не по себе. Я посмотрел на нее и не успел открыть рта, как она, звонко засмеявшись, добавила:
— Я это точно знаю.
— Понятно, — промямлил я. — Литературу вы преподавали в школе. Но не в простой школе, а школе КГБ.