Ареопагитика

И хотя я знал, что Англия в то время громче всех стенала под игом прелатов, уверенность других народов в ее свободе я все же принял как залог ее будущего счастья. Тогда я еще и не мог надеяться, что ее воздухом уже дышат достойнейшие люди, вожди ее будущего освобождения, о деянии которых не заставит забыть никакая превратность времени до самого конца этого мира. Когда началась эта освободительная борьба, я менее всего опасался, что жалобы, слышанные мною от ученых людей других стран по поводу инквизиции, мне придется в эпоху Парламента услышать от ученых людей своей родины по поводу постановления о цензуре. И жалобы эти были настолько распространенными, что когда я сам присоединил свой голос к общему недовольству, то — могу сказать, хотя и без зависти — сицилийцы побуждали против Верреса человека[32], заслужившего их любовь своим честным квесторством, не с такой силой, как доброе мнение обо мне людей, уважающих вас, известных и уважаемых вами, побуждало меня, путем просьб и убеждений, не отчаиваться и высказать все, что правый разум внушит мне в пользу уничтожения незаслуженного рабства науки. Многое можно привести в пользу того, что в данном случае выразилось не отдельное настроение, а общая жалоба всех, кто образовал свой ум и наполнил его знаниями выше обычного уровня, чтобы помогать другим постигать истину и самому воспринимать ее от других.

Во имя их ни перед другом, ни перед врагом не скрою общего недовольства. В самом деле, если мы опять возвращаемся к инквизиции и цензуре, если мы до того трусливо относимся к самим себе и подозрительно ко всем людям, что боимся каждой книги и шелеста каждого листа, даже не зная еще их содержания; если люди, которым недавно было почти запрещено проповедовать, теперь будут в состоянии запрещать нам всякое чтение, кроме угодного им, то из этого получится не что иное, как новая тирания над наукой; и скоро станет бесспорным, что епископы и пресвитеры — для нас одно и то же, как по имени, так и по существу. Зло от прелатства, которое ранее через двадцать пять или двадцать шесть епархий ложилось равномерно на весь народ, теперь, несомненно, ляжет исключительно на науку, так как теперь пастор из какого-нибудь маленького невежественного прихода внезапно получит сан архиепископа над обширной книжной провинцией: мистический собиратель бенефиций, он не покинет своего прежнего прихода, а присоединит к нему новый. Тот, кто еще недавно восставал против единоличного посвящения каждого новичка-бакалавра и единоличной юрисдикции над самым простым прихожанином, теперь у себя дома, в своем кабинете будет применять и то и другое по отношению к достойнейшим и превосходнейшим книгам и способнейшим авторам, их написавшим.

Это не значит соблюдать наши договоры и торжественные клятвы! Это не значит уничтожить прелатство, а лишь изменить форму епископства; это значит только перенести митрополичий дворец из одной области в другую; это — лишь старая каноническая уловка перемены епитимии. Пугаться заблаговременно простого нецензурованного памфлета значит вскоре начать пугаться каждого сборища, а затем, в скором времени, видеть сборище и в каждом христианском собрании. Но я уверен, что государство, руководимое правилами справедливости и твердости, и церковь, заложенная и построенная на камне веры и истинного знания, не могут быть так малодушны. В то время, когда религиозные вопросы еще не решены, ограничение свободы печати способом, заимствованным у прелатов, а последними у инквизиции, чтобы вновь подчинить нас разумению цензора, должно неизбежно вызвать сомнение и уныние у всех ученых и верующих людей.

Кто же не понимает коварства подобной политики и не знает ее изобретателей? Когда было предположено низвергнуть епископов, вся печать могла говорить открыто; во время Парламента это было прирожденное право и привилегия народа, это была заря нового дня. Но теперь, когда епископы устранены и изгнаны из церкви, епископские искусства расцветают вновь, как будто наша Реформация имела лишь в виду на место одних посадить других, под новыми именами; сосуд истины опять не должен изливать масла; свобода печати опять должна быть порабощена комиссии из двадцати прелатов; привилегия народа уничтожена, и, что еще хуже, свобода науки опять должна стенать, заключенная в свои старые цепи; и все это в то время, когда Парламент еще заседает! Между тем его собственные недавние рассуждения и борьба с прелатами могли бы ему напомнить, что подобные насильственные стеснения приводят, по большей части, к следствиям, полностью противоположным намеченной цели: вместо уничтожения сект и расколов они их усиливают и облекают славой. «Наказание талантов увеличивает их авторитет, — говорит виконт Сент-Олбанский[33], — и запрещенное сочинение почитается верной искрой истины, которая летит в лицо тех, кто старается ее затоптать». Таким образом, Постановление о цензуре, которое может стать родной матерью для сект, окажется, как я без труда покажу, мачехой для Истины, и, прежде всего тем, что сделает нас неспособными сохранить уже приобретенные знания.

Кто привык наблюдать, хорошо знает, что наша вера и знания развиваются от упражнения так же, как наши члены и наше телосложение. Истина сравнивается в Писании с текущим источником; если воды его не находятся в постоянном движении, то они застаиваются в тинистое болото однообразия и традиции. Можно быть еретиком и в истине; и если кто-нибудь верит лишь потому, что так говорит пастор, или потому, что так постановляет собрание, без всяких других основании, то, хотя бы вера его и была истинной, самая истина становится его ересью.

Для иных людей нет тяжести, которую бы они столь охотно свалили с себя на другого, как бремя религии и заботы о ней. Существуют — кто не знает этого? — протестанты и верующие, которые живут и умирают в такой же ложной и слепой вере, как какой-нибудь мирянин-папист из Лорето[34]. Богатый человек, преданный своим наслаждениям и выгодам, считает религию запутанной торговой операцией, требующей такой массы мелких счетов, что ввиду всех ее тонкостей он никак не может ухитриться вести такое предприятие. Что же ему делать? Он бы охотно приобрел имя верующего человека, охотно стал бы соперничать в этом со своими соседями. Ему ничего не остается поэтому, как отказаться от хлопот и найти себе какого-нибудь комиссионера, попечению и заботливости которого он бы мог поручить ведение своих религиозных дел, — это должно быть какое-нибудь известное и уважаемое духовное лицо. Он прилепляется к последнему и предоставляет в его распоряжение склад своих религиозных товаров со всеми замками и ключами; мало того, он отождествляет этого человека с самой религией и считает свой союз с ним достаточным доказательством и рекомендацией своего благочестия. Таким образом, он может сказать, что его религия находится уже не в нем, а стала отдельной движимостью, которая приближается к нему по мере того, как тот достопочтенный муж вступает в его дом. Он беседует с последним, одаряет его, угощает, дает у себя приют; его религия приходит на ночь к нему домой, молится, хорошо ужинает, с удобством ложится спать; на другой день она встает, слышит приветствия, угощается мальвазией или другим каким-либо приятным напитком, и позавтракав сытнее, чем Тот, Кто между Вифанией и Иерусалимом утолил свой утренний голод незрелыми смоквами, выходит в восемь часов из дому, оставляя своего любезного хозяина торговать весь день в лавке уже без своей религии.

Существует другой сорт людей, которые, слыша, что все подчиняется законам, правилам и уставам, что ничто не должно быть написано иначе, как, пройдя через таможню, под наблюдением соответствующих досмотрщиков, заведующих сбором пошлин с меры и веса всякой свободно высказанной истины, прямо желают отдать себя в ваши руки, дабы вы им выкроили и соорудили религию по вашему усмотрению: тогда они будут наслаждаться, будут устраивать развлечения и веселые забавы, которые наполнят их день от восхода до захода солнца, превращая скучный год в сладостный сон. Какая им нужда ломать свои собственные головы над тем, о чем другие заботятся столь тщательно и неизменно? Вот какие плоды принесут народу неподвижный покой и остановка в науках. Как хорошо и как желательно было бы столь примерное единодушие! К какому прекрасному однообразию привело бы оно всех нас! Образовалось бы, без сомнения, такое прочное и крепкое сооружение, какое может создать только январский мороз.

32

Имеется в виду Цицерон, одна из речей которого направлена против Верреса.

33

Виконт Сент-Олбанский — Френсис Бэкон (1561–1626).

34

Лорето — город в Италии, известное место паломничества католиков. (Там находится так называемый Святой Дом; легенда утверждает, что в нем жила дева Мария, а в конце XIII в. он был перенесен ангелами из Назарета в Италию).