Ареопагитика

Между тем, если бы кто-нибудь захотел писать, протянув руку помощи медленно подвигающейся реформации, если бы истина открылась ему раньше других или, по крайней мере, казалось бы, что открылась, то кто заставляет нас идти по стопам иезуитов и налагать на этого человека обременительную обязанность испрашивать разрешения на столь достойное дело; кто мешает нам принять во внимание, что раз дело дойдет до запрещения, то последнему легко может подвергнуться и сама истина, ибо для наших глаз, омраченных и ослепленных предрассудком и обычаем, ее первое появление гораздо менее заметно и очевидно, чем многие заблуждения: так внешность многих великих людей незначительна и невзрачна на вид. И зачем некоторые люди попусту говорят нам о новых мнениях, когда их собственное мнение, что выслушивать следует лишь тех, кто им угоден, есть самое худшее из новшеств, есть главная причина возникновения столь обильных у нас сект и расколов, удаляющая от нас истинное знание, не говоря уже о большей опасности подобного взгляда?

Когда Господь побуждает государство сильными, но здоровыми потрясениями ко всеобщей реформе, то, без сомнения, в это время многие сектаторы и лжеучители находят обильнейшую почву для соблазна. Но еще несомненнее то, что Бог избирает тогда для Своего дела людей редких способностей и необычайного рвения не только затем, чтобы они оглядывались назад и пересматривали уроки прошлого, но также и затем, чтобы они шли вперед по новым путям к открытию истины. Ибо порядок, в котором Господь просвещает свою церковь, таков, что Он раздает и распределяет Свой свет постепенно, дабы наше земное зрение могло наилучшим образом вынести его.

Господь не определяет и не ограничивает Себя также в том, где и откуда должен быть впервые услышан голос Его избранников; Он смотрит не человеческими очами, избирает не человеческим избранием, дабы мы не связывали себя определенными местами и собраниями и внешней профессией людей, помещая свою веру то в старом доме собраний, то в вестминстерской часовне; если нет ясного убеждения и милосердия терпеливого поучения, то всей веры и религии, канонизированных там, недостаточно, чтобы исцелить малейшую рану совести, чтобы наставить ничтожнейшего из христиан, кто хочет жить по духу, а не по букве человеческого долга, — недостаточно, несмотря на все раздающиеся там голоса, хотя бы даже к этим голосам, для увеличения их числа, сам Генрих VII, окруженный всеми своими вассальными мертвецами, присоединил голоса покойников.

И если люди, кажущиеся руководителями раскола, заблуждаются, то разве не наша леность, упрямство и неверие в правое дело мешают нам спокойно беседовать с ними и спокойно расходиться, обсуждая и исследуя предмет перед свободной и многолюдной аудиторией, если не ради них, то ради нас самих? Всякий, вкусивший знания, скажет, сколь великую пользу он получал от тех, кто, не довольствуясь старыми предписаниями, способны высказывать и проводить в жизнь новые принципы. Если бы даже люди эти были подобны пыли и праху у наших ног, то и в таком случае, раз они годны для того, чтобы очистить до блеска доспехи истины, ими не следовало бы совсем пренебрегать. Но если они принадлежат к числу тех, кого Бог, по нужде этого времени, наделил выдающимися и обильными дарами, и в то же время не принадлежат, быть может, ни к числу священников, ни к числу фарисеев, а мы, в поспешной ревности, не делая между ними никакого различия, решаем заградить им уста из боязни, как бы они не выступили с новыми и опасными взглядами, осуждаем их, как это обычно делается, не успев их понять, то горе нам, так как, думая защищать подобным образом Евангелие, мы становимся его преследователями.

От начала этого Парламента немало было лиц и из пресвитеров, и из других, которые своими книгами, изданными с презрением к imprimatur’y, без цензуры, пробили слои льда, намерзшие вокруг наших сердец, и научили народ видеть свет. Я надеюсь, что ни один из них не убеждал возобновить те узы, презирая которые они совершили столько добра. Но если ни знамение, данное Моисеем юному Навину, ни приказание нашего Спасителя юному Иоанну, который не хотел пускать тех, кого считал нечистыми, недостаточны для того, чтобы убедить наших старейшин, сколь неугодна Господу их угрюмая склонность к запрещениям; если недостаточны их собственные воспоминания о том, как много зла было от цензуры и как много добра они сделали, пренебрегая последней; если они, тем не менее, хотят навязать нам и выполнить над нами самую доминиканскую часть инквизиции и, таким образом, уже стоят одной ногой в стремени деятельных преследований, то было бы справедливее подвергнуть преследованию, прежде всего, самих преследователей, так как перемена в их положении раздула их гордость в большей степени, чем прошлый опыт более суровых времен научил их мудрости.

Что же касается вопроса о регулировании печати, то пусть никто не думает, будто ему выпадет честь посоветовать вам в этом отношении что-нибудь лучшее, чем вы сами сделали в своем недавнем Постановлении, согласно которому «ни одна книга не может быть напечатана иначе, как если будут зарегистрированы имена автора и издателя или, по крайней мере, одного издателя». А для сочинений, появляющихся иным путем, если они будут найдены зловредными или клеветническими, огонь и палач будут наиболее своевременным и действительным средством человеческого предупреждения. Но чисто испанская политика цензурования книг, если только я что-либо доказал предыдущими рассуждениями, в самом скором времени проявит себя хуже самой недозволенной книги. Она является прямым подобием распоряжения Звездной палаты по тому же предмету, изданного в то время, когда это судилище совершало свои благочестивые деяния, за которые оно вместе с Люцифером изгнано теперь из сонма звезд. Отсюда вы можете понять, сколько государственной мудрости, сколько любви к народу, сколько заботливости о религии и добрых нравах было проявлено в этом измышлении, хотя оно и утверждало с крайним лицемерием, что связывает книги ради их доброго поведения. И когда оно взяло верх над приведенным мною выше столь целесообразным вашим предыдущим Постановлением, то, если верить наиболее сведущим в силу своей профессии людям, в этом случае можно подозревать обман со стороны некоторых прежних обладателей привилегий и монополий в книжной торговле, которые под видом охраны интересов бедных в своем цехе и справедливого сохранения рукописей их владельцам (Боже сохрани против этого возражать!) приводили разные благовидные предлоги, но именно только предлоги, служившие одной только цели получить преимущества перед своими ближними, людьми, вкладывающими свой труд в почетную профессию, которой обязана вся ученость, но не для того, чтобы быть данниками других. Некоторые же из подававших петиции об издании цензурного Постановления задавались, по-видимому, другой целью: они рассчитывали, что, имея власть в руках, будут в состоянии легче распространять зловредные книги, как то показывает опыт.

Однако в подобного рода софизмах и хитростях торгового дела я неопытен. Я знаю только, что как хорошие, так и дурные правительства одинаково могут ошибаться; ибо какая власть не может быть ложно осведомлена, в особенности, если свобода печати предоставлена в распоряжение немногих? Но исправлять охотно и быстро свои ошибки и, находясь на вершине власти, ценить чистосердечные увещания дороже, чем иные ценили обильные подношения, это и есть, высокочтимые Лорды и Общины, добродетель, приличествующая вашим высочайшим деяниям и доступная лишь людям самым великим и мудрым.