Ареопагитика

И если все то, что мы слышим или видим, сидя, гуляя, путешествуя или разговаривая, может быть по справедливости названо нашими книгами и оказывает такое же действие, как и печатное слово, то, очевидно, запрещая одни лишь книги, закон не достигает поставленной им себе цели. Разве мы не видим, как печатается — и притом не раз или два, а каждую неделю, о чем свидетельствуют влажные листы бумаги — и распространяется между нами, несмотря на существование цензуры, непрерывный придворный пасквиль на парламент и наш город[26]? А между тем именно в этом случае Постановление о цензуре и должно было бы, по-видимому, оправдать себя. Если бы оно тут применялось, скажете вы. Но поистине, если применение Постановления оказывается невозможным или беспомощным теперь, в этом частном случае, то почему оно будет успешнее потом, по отношению к другим книгам? Таким образом, если Постановление о цензуре не должно быть тщетным и бессильным, вам предстоит новый труд, Лорды и Общины, — вы должны запретить и уничтожить все безнравственные и нецензурные книги, которые уже были напечатаны и опубликованы; вы должны составить их список, чтобы каждый мог знать, какие из них дозволены и какие нет, а также должны отдать приказ, чтобы ни одна иностранная книга не могла поступать в обращение, не пройдя через цензуру. Такое занятие возьмет все время у немалого числа надсмотрщиков, и притом людей не обычных. Существуют также книги, которые отчасти полезны и хороши, отчасти вредны и пагубны; опять потребуется немалое число чиновников для очищения книг и исключения из них вредных мест, чтобы не пострадала Республика Наук.

Наконец, если число подобных книг будет все увеличиваться, то вы должны будете составить список всех тех типографов, которые часто нарушают закон, и запретить ввоз всех книг, печатаемых подозрительными типографиями. Словом, чтобы ваше Постановление о цензуре был точно и без недостатков, вы должны его совершенно изменить по образцу Тридента и Севильи, что, я уверен, вы погнушаетесь сделать.

Но даже и допустив, что вы дошли бы до этого — от чего сохрани вас Бог — то все же Постановление о цензуре было бы бесполезно и непригодно для цели, к которой вы его предназначаете. Если дело идет о том, чтобы предотвратить возникновение сект и расколов, то кто же настолько несведущ в истории, чтобы не знать о многих сектах, избегавших книг как соблазна и тем не менее много веков сохранивших свое учение в неприкосновенности, только лишь путем устного предания? Небезызвестно также, что христианская вера (ведь и она была некогда расколом!) распространилась по всей Азии прежде, чем какое-либо из евангелий и посланий было написано. Если же дело идет об улучшении нравов, то обратите внимание на Италию и Испанию: сделались ли эти страны хоть сколько-нибудь лучше, честнее, мудрее, целомудреннее с тех пор, как инквизиция стала немилосердно преследовать книги?

Другое соображение, делающее ясной непригодность Постановления о цензуре для предположенной цели, касается тех способностей, которыми должен обладать каждый цензор. Не может подлежать сомнению, что тот, кто поставлен судьей над жизнью и смертью книг, над тем, следует ли допускать их в мир или нет, непременно должен быть человеком выше общего уровня по своему трудолюбию, учености и благоразумию; в противном случае в его суждениях о том, что допустимо к чтению, а что нет, будет немало ошибок, а потому произойдет и немалый вред. Если же он будет обладать нужными для цензора качествами, то какая работа может быть скучнее и неприятнее, где может быть больше потеряно времени, чем при беспрерывном чтении первых попавшихся книг и памфлетов, часто представляющих из себя огромные томы? Ни одну книгу нельзя читать иначе как в надлежащую пору; но быть принужденным во всякое время, в неразборчивых рукописях читать сочинения, из которых и в прекрасной печати не всегда захочешь прочесть три страницы, такое положение, по моему мнению, должно быть решительно невыносимо для человека, ценящего свое время и свой собственный труд или просто обладающего тонким вкусом. В этом случае я прошу нынешних цензоров извинить меня за подобный образ мыслей, так как, без сомнения, они приняли на себя цензорскую должность из желания повиноваться Парламенту, приказание которого, быть может, заставило их смотреть на свои обязанности как на легкие и не многотрудные; но что и это короткое испытание было для них уже утомительно, о том в достаточной степени свидетельствуют их собственные слова и извинения перед людьми, которые должны были столько дней добиваться от них разрешения. Таким образом, видя, что принявшие на себя обязанности цензоров, несомненно, желали бы под благовидным предлогом избавиться от них, что ни один достойный человек, никто, кроме явного расточителя своего времени, не захочет заместить их, если только он прямо не рассчитывает на цензорское жалованье, легко себе представить, какого рода цензоров мы должны ожидать впоследствии: то будут люди невежественные, властные и нерадивые, или низко корыстолюбивые. Это именно я и должен был доказать, говоря, что Постановление о цензуре не поведет к той цели, которую преследует.

Наконец, от соображений о том, что Постановление о цензуре не может способствовать добру, обращаюсь к явно причиняемому им злу, так как, прежде всего оно является величайшим угнетением и оскорблением для науки и ученых.

Прелаты всегда жаловались и сетовали на малейшую попытку устранить соединение бенефиций и распределить более правильно церковные доходы, ссылаясь на то, что в таком случае навсегда будет уничтожена и задушена всякая наука. Я должен заметить, однако, по поводу этого мнения, что никогда не видел основания думать, будто хоть одна десятая часть знаний зависела от духовенства: на мой взгляд, это — лишь грязные и недостойные речи некоторых духовных лиц, обладающих хорошими доходами. Поэтому, если вы не хотите поселить крайнего уныния и неудовольствия не в праздной толпе ложно претендующих на науку, а в свободном и благородном кругу тех, кто действительно родился для науки, и любит ее ради нее самой, не ради прибыли или чего-либо подобного, а во имя служения Богу и истине и, быть может, во имя той прочной славы и неизменной хвалы, которая в глазах Бога и хороших людей служит наградою за обнародование трудов, споспешествующих благу человечества, — то знайте, что не доверять до такой степени разуму и честности лиц, обладающих известностью в науке и не совершивших ничего позорного, чтобы не разрешать им печатать свои произведения без опекуна и наблюдателя, из страха распространения раскола или распущенности, есть величайшая обида и оскорбление, каким только может подвергнуться свободный и просвещенный ум.

Какая выгода быть взрослым человеком, а не школьником, если, избавившись от школьной ферулы[27], приходится подчиняться указке imprimatur’a, если серьезные и стоившие немалых трудов сочинения, подобно грамматическим упражнениям школьников, не могут быть выпущены в свет помимо бдительного ока нерешительного или слишком решительного цензора? Тот, действиям которого не доверяют, хотя в его намерениях нет ничего заведомо дурного и подлежащего уголовным законам, имеет полное основание считать себя в государстве, где он родился, не кем иным, как безумцем или чужестранцем. Когда человек пишет для света, он призывает к себе на помощь весь свой разум, всю силу своей аргументации; он ищет, размышляет, трудится, он, по всей вероятности, советуется и обсуждает свой труд со своими разумными друзьями; совершив все это, он считает себя столь же осведомленным в своем предмете, как и всякий, писавший до него. И если ни годы, ни прилежание, ни прежние доказательства его способностей не могут поставить его, в этом самом совершенном акте его добросовестности и основательности, на ту ступень зрелости, которая исключает недоверие и подозрительность; если, тем не менее, он должен отдавать свое прилежание, свое ночное бдение, свою трату Палладина масла на поспешный суд заваленного делами цензора, быть может, гораздо более молодого, чем он, быть может, гораздо ниже его стоящего по критической способности, быть может, никогда не давшего себе труда написать книгу; если его сочинение — раз только оно не будет запрещено или забраковано — должно, точно малолетка с дядькой, появиться в печати с ручательством цензора и его удостоверением на обороте заглавного листа в том, что автор не идиот и не развратитель, — то на это следует смотреть не иначе, как на бесчестие и унижение для автора, для книги, для прав и достоинства науки.

26

Имеется в виду журнал «Mercurius aulicus» («Придворный Меркурий»), издававшийся сторонником короля Биркенхедом.

27

Ферула — линейка, которой в старину наказывали школьников.