Страница 33 из 37
В. Левин
Владимир Воробьёв. Кояна
Самым первым воспоминанием, раньше которого он ничего толком не мог припомнить, была ссора с Дедом. Больше он никогда не видел Деда. Но Дед так отчетливо врезался в память, что и сейчас, много лет спустя, он мог бы узнать своего апаппиля (Апаппиль — дед (корякск.).) .
Голова у Деда была бритая, лишь на макушке торчал смешной клок волос. Внук вцепился в этот клок, рассмеялся.
Но Дед насупился, оттолкнул Внука. И бросил хлесткое, точно ремнем ожег:
— Аттыка! ( Аттыка — нельзя (корякск.).)
Внук расплакался. Старуха Мамушка напустилась на Деда. А он сорвал с гвоздя кухлянку, перекинул через плечо ружье и, не взглянув на Внука, громко хлопнул дверью...
Много позднее, связав воедино события того времени, Внук понял, почему его невинная выходка вывела Деда из себя, почему апаппиль совсем перестал появляться в селе. Дед пас оленей по необъятному Парапольскому долу, ходил от срединной Чукотки к Беринговому морю и обратно. Он жил в тундре и потому в новеньких избах чувствовал себя стесненно. И если появлялся дома не на день-два, непременно ставил возле избы юрту. В тот раз молодой ретивый председатель сельсовета, пока Дед отлучился на рыбалку, велел сломать юрту. Одна-единственная, она, по его словам, портила современный вид корякского села. Председатель приехал на тракторе, заглянул в полог и, убедившись, что внутри никого нет, раздавил юрту. А тут еще Сыну Деда надоело пасти оленей, устроился истопником в школе. Дед сказал, что истопник — это так, тьфу, что их род всегда пас оленей, любой пастух на Чукотке и Камчатке знает Киявов. Но Сын не стал спорить, лишь заметил:
— Тогда не было школы...
Все были против старого Киява. Даже Внук-несмышленыш. И апаппиль не выдержал. В село он больше не приходил, хотя дважды в год — весной и осенью — маршрут его табуна пролегал мимо села, и видно было, как течет и течет на горизонте серая река оленей.
Старуха Мамушка ходила к Деду, носила ему новую одежду — кухлянку, торбаса, меховые штаны; не чужой ведь.
У Внука тоже судьба сложилась так, что в родном нымныме ( Нымным — село, селение (корякск.).) он перестал бывать, едва подрос. Дома школа всего на четыре класса, а ему понадобилось в пятый. И он уехал в интернат в районный центр, а закончив восьмилетку, отправился еще дальше — учиться на оленевода. И в том, что он выбрал именно этот путь, были «виноваты» Дед и его табун, протекавший на горизонте.
И вот теперь судьба наконец должна была свести Киявов — старшего и младшего.
Третий час тень вертолета скользила по зеленой глади тундры, пропадала в светлых речках и озерцах и тотчас выныривала и неслась к горной гряде, которая вырастала и надвигалась, заслоняя путь.
Кияв-младший то и дело поглядывал на часы, хотя не знал, сколько еще лететь. Он представлял себе встречу с Дедом. Вот удивится тот и обрадуется: род Киявов-оленеводов не окончился. Молодой Кияв примет у старого чаут. Он так же без промаха будет набрасывать его на рога самого быстрого оленя... Интересно, какой он, Дед? Помнит ли он выходку Внука? Наверно, помнит, ведь она-то и стала последней каплей в чаше обид, которую поднесли оленеводу в нымныме.
Горная гряда отделяла тундру от океана. Где-то там сейчас олени Киява... Внуку хотелось успеть к тому дню, когда стада перевалят через сопки и спустятся к неоглядной сини. Олени изопьют океанской горько-соленой воды, омоют израненные ноги в жгучем целительном прибое и вновь повернут туда, откуда пришли.
У подошвы гор летчик разглядел бледный предвечерний костер. Вертолет ухнул вниз.
Набежали пастухи, молодые и старые. Кияв-младший помог им выгрузить ящики с провизией, мешки с газетами и журналами. Спросил, где найти Киява. Те, в свою очередь, поинтересовались, кто он и откуда, и послали к самому дальнему костру; велели заодно сказать, чтоб Кияв прислал кого-нибудь поделить провизию, здесь на несколько бригад...
Вертолет взмыл и растаял. Внук отправился к Деду. Он шел по осенней, багряной и зеленой тундре. Звенели, кружась роем, комары. Пришлось сломить ветку кедрача и отмахиваться — комары в тундре особенно злы, нигде таких больше нет. Быстро темнело. Потянуло холодной свежестью, трава наливалась росой. Трава была густая и высокая, и ноги вмиг промокли. Внук миновал один костер, второй, третий... Когда остался последний, он больше не мог вышагивать спокойно, все в нем рвалось навстречу Деду...
Когда он вышел на свет последнего костра, там уже закончили ужинать и теперь пили чай, развалившись вокруг потухающего огня. Лиц не разобрать было, но Кияв-младший не мог ошибиться. Он двинулся к старику, удивленно глядевшему на пришельца.
— Амто! — воскликнул Кияв-младший.
— Привет, привет! — недружно откликнулись у костра.
— Я вот гостинец от бабки привез...
Он скинул рюкзак и выхватил оттуда узелок.
— А... Спасибо... — поднялся сухощавый старик. Неужели это и есть его апаппиль? В памяти он был плечистым, большим. А сейчас Внук глядел на него сверху вниз. Дед принял гостинец, положил рядом с собой и даже не поинтересовался, что там.
Внуку протянули кружку чаю и забыли о нем.
— Так будем сдавать Одноухого? — спросил кто-то. — За двух олешек потянет, дьявол большерогий...
— Уйне (Уйне — нет (корякск.).) , — отмахнулся Дед.
— Но ведь с ним столько мороки. Мало он косяков уводил? Да мы ноги стерли, пока искали его... — загорячился плотный длинноусый пастух.
— Нет, Манруни. Он мне жизнь спас, а ты — под нож.
Знал Внук, что не все олени, испив воды из океана, возвращаются в тундру. Часть из них, самые полнотелые, идет под нож; каждая бригада обязана сдавать мясо государству. И где-то здесь, где Парапольский дол выходит к океану, каждую осень идет забой. И сейчас назывались имена оленей, которых Внук уже не увидит.
— Там надо продукты взять, — негромко сказал он и кивнул в темноту.
— А, продукты... — Дед повернулся к Манруни. — Бери оленей. Поедем. — И, чуть помолчав, уколол пастуха: — Одноухого бери. Увезет много...
Манруни резко вскочил и пропал в темноте. Внук подсел поближе к Деду, тронул за рукав.
— Апаппиль... меня к вам направили... Я — отличник... и вот — по желанию...
Тот не ответил, поднялся, исчез в палатке. Сквозь тент стало видно, как там затеплился огонек. У костра молчали. Потом послышался звон бубенчиков, и из темноты вырос Манруни с двумя оленями на длинных алыках. Один из них был громадный. Рога метра по полтора, и над самым лбом — тяжелый зубец. Внук разглядел, что у оленя недоставало одного уха. Но какой же это Одноухий? Это Кояна (Кояна — олень (корякск.).) , самый настоящий Кояна, хозяин тундры. Наверно, раньше такими и были олени. А теперь, когда люди находят им выпасы, оберегают от болезней и зверей, олени изнежились, помельчали...
Дед, увидев, что Внук смотрит на Одноухого, сказал:
— Подумать только, и это я нес его на руках много дней. Он не мог ходить, когда родился. Не мог разбить копытцем наст, приходилось разрывать ему снег, чтобы достать ягель...
Он взял алык и хотел потрепать оленя по шее, но тот сердито дернул головой и чуть не угодил рогом в лицо Киява. Кояна, настоящий Кояна...
Дед не осерчал.
— Ну пошли.
— А я? — поднялся Внук.
— Уйне, — коротко отрезал Дед. — Увидимся завтра, а может быть, послезавтра. — Дед легонько ударил Внука по плечу. — Бери пока мой кукуль. Он теплый. Старики любят тепло... — И, тоненько засмеявшись, Дед потянул за собой Одноухого.