Страница 38 из 42
III
"Вот я и сматываюсь, - писал Эдвард, удерживая руку от дрожи на скачущем столике, - а ты, будь добра, умиротвори Мэри, уж я на тебя полагаюсь. Ради Бога, изобрети какой-нибудь исключительно изящный предлог для моей отлучки, только не забудь написать и точно мне его изложить. И тогда я пошлю ей рождественскую открытку. Но если честно, мне вдруг было ослепительное видение - вся предстоящая колбасня у Гауэров, у Кляйнов и миссис Гидден на Новый год. И душа не выдержала. Прости мне, пожалуйста, это мое, естественно, не последнее свинство".
Уже давно миновали Ганновер; отобедали. Серые грустные поля, без оград, размежеванные пунктиром лесов, мягко кружили за толстым стеклом, от малейшего сквозняка защищенным зеленой бязью. Вагон-ресторан густо пропах сигарами крепких, обритых наголо, пассажиров со студенческими шрамами на щеках. Он их озирал не без наглости, барабаня пальцами по ножке бокала.
Поднял его, отпил; послюнил карандаш, прибавил:
"Вернусь сразу после Нового года".
* * *
Он лежал в шезлонге под облезлым эвкалиптом. Легкий бриз, улетая на мол, мимоходом шуршал листвой. Взгляд сонно скользил по уступчатым склонам, простеганным чернотой виноградных лоз, по рыжим и розовым домикам, жмущимся к колокольне. Как каждый камешек остро и четко рисуется на ярком свету! А за темно-синим заливом, на той стороне, почти не видать их, затаились низкие, серые миноносцы. Дальше, выше, высоко над земным горизонтом, снежные грани альпийских круч недопроявленными снимками стынут в слепящем просторе.
Рядом встает Маргарет. Только что вышла из дома.
Она улыбается. Зубы особенно ярко белеют на фоне загара. Она вся сияет. Глаза излучают свет.
- Кушать подано.
- И что там? - с широким зевком.
- Омлет, фрукты, салат… я сегодня новый способ испробовала, какой нам демонстрировала Тереза.
- Роскошно.
Поднялся устало - от долгого сидения устал. Наелся давно и надолго. Не хочется есть - под ее взглядом, подталкивающим в рот каждый кусок. Она допытывается озабоченно:
- Вкусно?
- Высший класс.
- Нет, ты только скажи, заправка точно такая же, нет? Он старательно вдумывается.
- Может быть, следовало бы чуть-чуть еще подбавить этой штуковины - петрушка на вид, но не петрушка, ну, как ее?
- Да. Ты прав. Совершенно точно.
Потом он лежал и смотрел, как она стоит у мольберта. Работает споро, решительно, как-то победно касаясь холста и про себя улыбаясь. Знал: любит она, чтоб лежал тут как тут, на веранде, или под тем эвкалиптом. Если уйти в одиночестве в город, или через мол к Пампелонне, воротясь, обнаружишь, что она почти ничего не сделала. От тоски по своему любимому котику-песику.
А сама все подбивает прогуляться немного. Быть независимым.
- Кажется, старый Морель завтра гонит машину в Сент-Ра-фаэль. Не хочешь смотаться?
- Не особенно. А ты?
- О, мне работать надо.
- Спровадить меня надумала. Она смеется:
- Сам знаешь прекрасно, что нет.
- Так поехали вместе.
- Давай, если я тебе нужна.
- С чего ты взяла, что можешь быть не нужна? И оба остаются дома.
Часто осеняла догадка: а ведь если заявиться домой вдреба-дан, она бы только обрадовалась. Даже хочет, чтоб вел себя гнусно. Поощряет отлучки по вечерам. Вот и брел добросовестно к узенькой гавани: рыбачьи лодки, три кабака и бардак, кичащийся непристойностью допотопного, от старости моросящего фильма. Иногда чуть ли не до утра там просиживал - трепался с художниками, в карты играл. Поджарые, тонкие, ломкие французы, теребя сигареты, медленно заводят себя, как пружины, под жужжание разговора, чтобы в первую же паузу с налету вклиниться со своим "Je suppose que…" Маленькие, грязноватые, настороженные испанцы, мрачно трагичные, но все равно почему-то смахивающие на парикмахеров. Ленивые, громадные русские с множеством жен. И почти ни единого англичанина. Вот за это - большое спасибо. Но все равно - такая тоска.
1. "Я считаю, что…" (франц.)
Тоска - как ностальгия по всему миру сразу. Вот именно что - хорошо исключительно там, везде там, где нас нет.
Если вечером оставался на вилле, сидел вместе с Маргарет на веранде. Читали друг другу вслух. Или в покер играли, с двумя саквояжами, на которых были карманы для карт. А в двенадцать - спать. Целовались:
- Спокойной ночи.
Маргарет и Тереза делали все по дому. И рад бы помочь, да разве они дадут.
- Женщинам нужно работать, мужчинам нужно спать, - усмехался он.
Она только смеялась своим тихим, победным, обескураживающим смехом. Иногда он был прямо невыносим, этот смех. Будто треплют тебя по головке.
Пристрастился к купанью. Уходил к Пампелонне, на огромный, пустынный пляж, как костями, усеянный выбеленными отбросами моря. Теченья тут были опасны. Иногда, обозлясь, нарочно ее мучал тревогой. И - каждое утро эти упражнения на веранде; лежал растянутый, распятый, голым телом впивая солнце. Кожа забронзовела. Совершенно голый, распираемый бешеной энергией, исполнял этот комически-религиозный обряд: упасть, вытянуться, отжаться. Она смотрела, улыбалась. И, как заметишь на себе ее взгляд, сразу стыдно делается, кураж как рукой снимает.
А еще ходили под парусом, с сынком смотрителя маяка. Часто пропадали вдвоем с утра до заката. Маргарет приходила на берег - встречать.
- Напишу-ка я, пожалуй, портрет Мими, - она как-то сказала.
- С какой радости?
- Великолепнейший тип. Очень даже красивый по-своему. Такое в нем звериное что-то.
- Правда? - Ощутил раздражение и укол вины бог весть от чего. - Ей-богу, Маргарет, - прибавил с самой своей неприятной ухмылкой, - ты людей описываешь, как няня детишкам в Национальной галерее.
Но прогулки с Мими после этого прекратились. Другой мальчик, Гастон, с превеликой радостью его заменил. Один глаз у этого Гастона смотрел в одну сторону, другой в другую.
Несколько дней спустя поинтересовался, заговаривала ли она с Мими про портрет.
- Ничего не говорила.
- Почему? Уверен, он будет в восторге.
А Мими, оказывается, вовсе питал слабость к Маргарет. Нашел какой-то предлог, объявился на вилле. И Эдвард - при
1. Перефразированные строки из стихотворения Чарльза Кингсли (1819- 1891) "Три рыбака" - "Мужчинам нужно работать/ Женщинам нужно рыдать".
Маргарет - ему сообщил про портрет. Мальчишка страшно обрадовался. Тут уж естественно. Маргарет некуда было деваться. И хуже этого портрета она, ей-богу, в жизни ничего не писала. Такая дешевка, нагло прущая завлекательность. Как-то вернулся домой - а она свое прелестное творение вешает у него в спальне. Буквально взорвался:
- Убери ты эту гадость куда подальше!
И портрет в конце концов был преподнесен самому Мими. Надо думать, на маяке он занял почетное место.
* * *
И вот, вечером как-то, Маргарет вдруг спросила:
- Эдвард, ты долго еще намерен здесь оставаться?
- А куда ты хотела бы двинуться?
- Ты меня неправильно понял. Я… я понимаю, иногда тебе хочется быть одному. Ты вовсе не обязан себя чувствовать связанным.
- Тебе тут разве не нравится? - неловко промямлил он.
- Ну почему. Если тебе нравится.
И на этом кончился разговор. А через несколько дней она объявила:
- Эдвард, на той неделе я еду в Париж.
Вот и все. Виллу эту в одиночестве больше двух дней невозможно было выдержать. Подался в Марсель, и дальше, пароходом, в Константинополь. Осенью был снова в Париже с легкой простудой. Встретились. Сказал ей: