Страница 11 из 75
— Чего ты меня говняешь? Мамка всю, как есть, обосрала, и ты добавляешь.
— Заглохни, лапотная! И не возникай под горячую руку.
— Она меня обозвала, как хотела, а мне нельзя. Как ей, так — успокойся мамка, а мне по морде. Она из дома гнала,— жаловалась Катька на свекровь.
— Эта квартира ее! Она в своем праве, впустить или выгнать, только мамке решать. Мы здесь не хозяева, поняла, дура? — толкнул Катьку в плечо.
Кольку уже взяли электриком, и тот теперь каждое утро уходил на работу. Возвращаясь вечером, ужинал и уходил во двор к мужикам, средь них было много его друзей, и возвращался он все время пьяным. Колька будто забыл, что у него есть жена, и она скоро родит ребенка. Приходя со двора, человек ложился спать, Катьку он словно не видел. Лишь с матерью общался. Ей отдавал получку, рассказывал, как работается. Слушал, какие новости у матери. Катьку в эти разговоры не посвящали, ее не звали за общий стол. Поужинав вдвоем с Евдокией, Колька звал Катьку на кухню, и та ела одна.
Она уже месяц ходила по городу в поисках работы. Ее могли взять дворником, посудомойщицей, уборщицей иль почтальоном, но там везде были низкие оклады, и Катька не соглашалась. Но однажды бабе все же повезло. Ее взяли на банно-прачечный комбинат. И Катька была счастлива. Она поделилась своей радостью с мужем. Свекровь не стала слушать, она после ссоры совсем не разговаривала с невесткой и не замечала Катьку в квартире.
Теперь и она каждое утро уходила на работу, а возвращаясь, убирала в квартире, стирала, готовила. Ей никто не помогал. Свекровь и муж куда-то уходили, а Катька оставалась одна.
Но как бы не складывалась ситуация дома, на работе у женщины все ладилось. На комбинате работало много женщин из деревень. Было нимало молодых, какие приветливо встретили и признали Катьку, учили, подсказывали, помогали. И та быстро освоилась, вошла в ритм, стала своею. Ее выручало трудолюбие, унаследованное с деревенского детства. Она любила порядок во всем, и это быстро приметили и оценили. Что же касалось сбоев в характере, то и другие были не лучше. Если грубили, хамили друг другу, на это никто не обращал внимания, быстро забывали обиды. Ссоры гасли, женщины быстро мирились и к концу дня забывали, за что поругались утром.
Они делились всеми радостями и невзгодами, вместе обедали. И Катька скоро стала здесь своею, понятной, близкой. Ее здесь никто не обижал, а когда она рассказала, как живется в новой семье, бабы даже жалеть стали.
— А ты не поддавайся им, не кланяйся всякому говну. Подумаешь, интеллигенция, а жопу все равно пальцем вытирают. Ну, скажи, чем они лучше нас? Мы всегда и везде выживем, потому что никакой работой не гнушаемся. Они ни хрена не умеют кроме своего дела. Их любая беда, что тростинку ломает. Не празднуй этих придурков, докажи, что ты не хуже! — советовали ей.
— Главное, добейся росписи и регистрации ребенка на фамилию мужика. Тогда они обязаны будут прописать малыша, а вместе с ним и тебя. Иного хода нет. Вот тогда ты задышишь на равных, и грозить перестанут. Ну, а пока не вылупайся, не спорь, добейся своего тихо, а уж потом обоим покажешь зубы.
— Свекруха вряд ли согласится прописать. Она даже не разговаривает со мной. Я к ней подойду что-нибудь спросить, она отворачивается, уходит, делает вид, что не заметила. Кольке пожаловалась, он и вовсе оттолкнул, обругал и не велел на мамашку вязгать, пообещал за такое зубы в задницу всадить.
— Придется проучить его, чтоб не грозил.
— Это как? — спросила Катька.
— Молча! Каталкой по башке!
— Да ты что? Меня тут же в окно выкинут. Ни свекруха, ни мужик того не потерпят! — испугалась Катька даже предложения.
— А когда тебя мужик по морде щелкает, это можно?
— Он в своем доме. Я там покуда никто.
— Это пока! Потом свое с лихвой возьмешь,— успокаивали бабы.
Катька терпеливо молчала и ждала. Ее живот рос с каждым днем. Бабу мучили изжога, тошнота, но дома никто не обращал внимания на Катькины недомогания. Однажды она пошла в ванную и услышала, о чем говорили на кухне Колька и Евдокия:
— Другая на ее месте уже давно ушла бы в деревню. А эта, как клещ вцепилась в нас. О деревне и не вспоминает,— фыркала Евдокия.
— Как от нее избавиться ума не приложу,— сетовал Колька.
— А ты не общайся.
— Так я уже и так, даже спим врозь! Не разговариваем неделями. Она все равно не уходит никуда. Вот навязалась чума! — злился мужик.
— Да уж, цепкая стерва попалась! Вчера подошла ко мне, хотела свою зарплату отдать. Я отвернулась, отошла от нее, другая поняла б, а эта снова пристала, мол, возьмите на продукты. Ответила, что не нуждаюсь ни в ней, ни в ее деньгах. Только тогда отстала. Ушла в свою комнату, морду руками закрыла. Может, предложи ты ей уехать в деревню. Пообещай алименты, помощь ребенку. Только пусть уйдет. Не могу видеть и простить хамку.
— Мам! Я делаю все возможное, чтоб от нее избавиться. Но не получается. А вышвырнуть без причины нельзя. Милиция вернет, сама знаешь. Бить не могу, она беременная. Тут же под статью попаду, а стерва сразу всего добьется. Вот и жду повод, чтоб мог ее вышвырнуть,— признался Колька.
— Что станем делать, когда ребенка принесет? Меня ужас берет заранее!
— Мам! Ведь он наш, с ним уже не выставишь за дверь. Нас никто не поймет. Придется смириться. Я не хочу, чтоб люди пальцем на нас показывали и судачили по всему городу. Придется привыкать. Как-то живут другие. Поверь, у них тоже не все гладко.
— Ладно! У нее до родов еще четыре месяца. Чего заранее переживать? За это время всякое может случиться...
— Ты о чем? — насторожился Колька.
— Оступиться может, упасть, или на нервной почве выкидыш получится,— выдала потайную мечту Евдокия.
— Мамка! Как далеко ты зашла в ненависти! Родному внуку желаешь смерти! Вот такого не ожидал!
— Ну и задыхайся с нею в вонючих пеленках и горшках, в криках и визгах. Добро бы от нормальной женщины родился, здесь же от кого? Разве Катька человек? Сущее быдло! Дура! Корова деревенская! Ее в лопухах на свет произвели, там она и сдохнет!
— Сама ты говно и старая вонючая кляча! — выскочила из ванной Катька. Ее трясло. Родная бабка пожелала смерти еще не родившемуся ребенку:
— Сволочи! Уроды! Рахиты проклятые! Да разве вы люди? Вас самих убить нужно! Как земля носит эдаких негодяев? — орала во все горло.
— Чтоб ты сама сдохла, гнилая кадушка! — сжала кулаки и подскочила к Евдокии, но Колька вовремя перехватил, вытолкал из кухни, надавал пощечин, отматерил бабу и пинками загнал в спальню. Сказал, едва сдерживая ярость:
— Еще раз отворишь пасть, тут же увезу в деревню навсегда! Помни, ты здесь никто и ничто! Подстилка! Сама на меня повисла! Никогда не станешь женой! И к матери чтоб близко не подходила, ноги вырву, стерве!
Катька ревела навзрыд. Ей было обидно, за ненависть, какою окружили домашние.
— Не верь! Если не распишитесь и не зарегистрируешь ребенка на Колькину фамилию, не будет платить алименты и помогать, а вся деревня назовет дитя нагулянным и выблядком. Попробуй, докажи обратное? На всю жизнь дитенка несчастным оставишь. Простит ли такое? Ради его будущего терпи! Уже немного осталось! — уговаривали Катьку бабы на работе.
— Девки! Не только рожать, жить неохота! Что ждет малышонка, когда его, еще не увидевшего свет, уже хоронят. О себе и не говорю! Душа от горя заходится. Может лучше вернуться в деревню, пока не свихнулась?
— Не дури! Рожай! Когда дите появится, все изменится. Нужно дождаться любой ценой! — уговаривали женщины.
А дома становилось невыносимо. Колька приводил вечерами друзей. Они сидели допоздна, пили, курили, спорили громко. Катьке нечем было дышать. Она не могла отдохнуть. Евдокия уходила к подруге, Катьке некуда и нельзя было отлучиться. Она обслуживала компанию Кольки. Так он велел. Баба, устав после работы, едва волочила ноги, а мужик покрикивал: