Страница 63 из 80
Рахманинов заметался. Марина положила ему руку на лоб.
— Бедный вы наш! — певуче, с крестьянской жалостью произнесла Марина, и ее тихий голос нарушил безмолвие, окутавшее больного.
— Я слышу, — проговорил он, и пустой взгляд его сосредоточился. — Милая, — голос звучал глубочайшей нежностью, — ты пришла?.. Я так ждал тебя… — Его руки потянулись к ней, и длинные, худые пальцы цепко ухватились за шаль, спущенную с плеч.
— Сергей Васильич, миленький, да что с вами?..
— Я знал, что ты придешь. Всё ложь, всё ненужно, есть ты и я.
Он притянул ее с невероятной для больного, истощенного человека силой. Марина ничего не понимала: в его глазах были узнавание и радость, а слова никак не могли относиться к ней. Она не знала, что делать, губы ее беспомощно поползли.
— Любимая, — говорил Рахманинов, — поди ко мне. Я так истосковался… Боже, как мне было плохо!..
Марина была сильная девушка, но не бороться же с больным, к тому же она привыкла жить в атмосфере обожания Рахманинова, да и древнее чувство покорности давило, и она оказалась в его объятиях. Он шептал, бормотал бессвязные слова, из глаз его бежали слезы, ее обдавало двойным жаром: температуры и страсти, и голова ее закружилась. Она никогда не слышала таких слов, ее залетка Ваня предпочитал язык угроз и жалоб, а также речь жестов, порой весьма резких, и она беспамятно вбирала в себя то, что предназначалось другой.
Марина целовала Рахманинова, гладила его влажные, спутанные волосы и продолжала это делать, когда он затих на ее плече.
— Жалкий вы мой. — сказала она из глубины души и осторожно высвободилась.
Рахманинов спал, дыхание его было ровным, глубоким, и покой лежал на потемневших веках…
…Было уже утро, когда Рахманинов проснулся. Он увидел пыльный солнечный луч, проникавший меж занавесок, и склонившееся над ним лицо младшей Наташиной сестры Сони.
— Соня, — произнес он тихо, — почему вы здесь?
— Очнулся! — охнула Соня и, распахнув дверь, закричала: — Наташа!.. Наташа!.. — Повернулась к Рахманинову: — Сереженька, милый, а где мне быть?
Прибежала Наташа и остановилась в дверях, задохнувшись не от быстрого бега, а от счастья при виде чистых, разумных глаз Рахманинова.
— Наташа, Сережа удивляется, почему я у себя дома, а не в околотке или арестантских ротах.
— У себя дома? — повторил Рахманинов.
— Милый, неужели вы совсем ничего не помните?
— Здравствуйте, Сергей Васильич, с выздоровлением! — послышался звучный голос Марины.
— Это похоже на сон Ратмира, — слабо улыбнулся Рахманинов. — Как же я попал сюда?
— Наташа встревожилась, что от вас ни слуха ни духа, — сказала Соня. — Мы помчались в номера, но вы не торопились нас узнать и называли погибшими, но милыми созданиями.
— Соня, перестань! — прикрикнула Наташа.
— Нет, нет, говорите! — с прежней живой интонацией попросил Рахманинов. — Мне ужасно интересно.
— Ничего интересного, — сказала Соня. — Сережа, мы были очень несчастными Колумбами, открыв вашу «Америку».
— Соня!..
— Ладно. Мы решили вас забрать. Вы оказались настоящим джентльменом: даже находясь почти без сознания, сами оделись, спустились по лестнице и сели в сани. И лишь когда прибыл доктор Остроухов, позволили себе окончательно расстаться с действительностью.
— Боже мой — словно о другом человеке! И сколько же я провалялся?
— Почти три недели.
— Как же я вам надоел!
— Прекратите! — звонко сказала Наташа. — Даже в виде шутки не смейте…
— Наташенька, — насмешливо уколола Соня, — что же ты кричишь на больного человека?
— Уже не больного, — весело сказал Рахманинов. — Кричите, Наташенька, на меня надо кричать.
— Остроухов прекрасный врач, — заметила Соня. — Он говорил вчера, что ждет кризиса.
— Значит, это был кризис… — словно про себя произнес Рахманинов. — Кто из вас оставался со мной?
— Вечером — Наташа, потом Марина, под утро пришла я, — ответила Соня.
— Я не знаю, когда это было. Казалось, я очнулся, болезнь прошла и я не один. И мне стало так хорошо, как бывает в лесу, когда ляжешь лицом в росистую траву. И счастье, и плакать хочется… — Он пытливо оглядывает девушек. — Никто из вас ничего не заметил? Я не разговаривал, не пытался встать?..
— Вы стонали, иногда метались… — Соня пожала плечами.
— Так что же это было? — допытывался Рахманинов.
— Сон, Сергей Васильич, — сказала Марина. — Человек и помирает, и выздоравливает во сне. Вы выздоровели, ну, и слава богу!..
Отвернувшись, Наташа смахнула слезу.
Рахманинов, один в своей комнате, читал у настольной лампы. На нем свитер, фланелевые брюки, он заметно поправился, хотя и очень худ.
Внезапно отложив книгу, поднялся и неуверенной походкой приблизился к роялю. Постоял, о чем-то раздумывая, и медленно открыл крышку. Сел на табурет, попробовал педали. Зажмурившись, погрузил палец в до диез. И долго с закрытыми глазами впитывал в себя длящийся звук. Затем открыл глаза, чуть придвинулся к роялю и сделал странный жест, будто откинул фалды фрака, как всегда поступал на концертах.
Признанный, известный даже за пределами России пианист с глубокой серьезностью играл гаммы, и, кажется, никогда еще музыка не доставляла ему такого наслаждения.
Дверь приотворилась, тихо вошла Наташа с веточкой мимозы.
Рахманинов не сразу заметил ее появление, а заметив, сыграл от смущения «собачий вальс».
— Браво, Сережа! Вы уже можете перейти к этюдам Черни.
— Не смейтесь. Мне было видение, что я отлучен от музыки за все мои грехи.
— За ваши грехи вы и не того заслуживаете!
— Помилуйте! Какие у меня грехи? Перед кем?
— Перед самим собой. Это смертный грех. Смотрите, до чего вы себя довели. Вы — великий музыкант.
— О, продолжайте в таком же духе! — смеясь, воскликнул Рахманинов. — Антон Рубинштейн говорил, что творцу необходимы три вещи: похвала, похвала и еще раз похвала.
— Нас трое — ваших сиделок. И мы будем вас хвалить, хвалить, хвалить, пока вы не уверитесь, что лучше вас нет, не было и не будет. Но я пришла сообщить о важном решении: вас увозят в Ивановку.
— Но ведь рано… Вы никогда так рано туда не ездили.
— А сейчас поедем. Вам нужен свежий воздух и абсолютный покой. В Ивановке вы это получите. Вы же любите землю и даже мечтали стать земледельцем.
— Я вам об этом никогда не говорил.
— Говорили Верочке, а она мне. Я была ее поверенной. — Наташа улыбнулась. — Сирень, правда, еще не распустилась. Но в свой срок вы осушите бокал сиреневого вина.
— Я поеду… — голос Рахманинова будто сел, слова давались ему с трудом. — Но с одним условием.
— Любое принимается заранее!
— Не торопитесь… — Он откашлялся. — Мне нелегко его назвать. Не умею… До чего же я нелепый человек! Все эти годы… трудные годы возле меня был надежный, верный друг. И до того деликатный, что я позволял себе забывать о нем. Но если б не этот друг, я бы пропал. Я понял силу дружбы, но самое странное, я вдруг увидел, что мой друг — женщина, прекрасная женщина. Я смогу жить, если вы, Наташа, будете всегда со мной. Короче говоря, я делаю вам предложение.
— Оно принято! — Наташа улыбалась, но глаза подозрительно блестели. — Если б вы сами не сказали, я взяла бы вас за руку и потащила в церковь. Сокровище мое, я полюбила вас двенадцатилетней девчонкой. Я вымучила вас у судьбы…
— Так это были вы? — воскликнул Рахманинов и осекся.
— Не знаю, о чем вы. Но если это хорошо для вас, то, наверное, это была я.
— Мы не подумали об одном, — сказал Рахманинов. — Нам не так просто обвенчаться. Мы же двоюродные, придется запрашивать разрешение государя.
— Не придумывайте лишних препятствий. Если я уладилась с вами, то с богом и государем как-нибудь справлюсь.
Поздний вечер. Окраина Москвы. Казармы. К дверям подъехали два экипажа. Из первого вышли Рахманинов во фраке, Наташа в фате и темном плаще, Соня. Из второго — Зилоти, виолончелист Брандуков и Марина.