Страница 7 из 186
новому, с жадным любопытством слушал рассказы Нарышкина о том, как его
капельмейстер добивался слаженного звучания десятков инструментов, каждый из
которых мог издавать только одну ноту. Он удивлялся, всплескивал руками, засыпал своего
попутчика десятками вопросов. Нарышкин охотно отвечал, проявляя осведомленность в
мельчайших деталях. Однако любознательность философа была неистощима.
Откидываясь на покойные подушки, он пытался представить себе звучание этого
удивительного оркестра, в котором музыкант, низведенный до отупляющего автоматизма,
рождал, однако, в совокупности с другими поразительную гармонию. Особенно поражало
его, что музыканты в нарышкинский оркестр набирались из дворовых и крепостных
людей.
Дидро прикрывал глаза — и величественные звуки начинали звучать в его
возбужденном воображении.
— Крепостной орган, — шептал он едва слышно. — Удивительная страна.
Надо ли говорить, что карета с Нарышкиным и Дидро тянулась по дорогам Европы
неспешно? Ухоженные пейзажи Германии сменялись бедностью польских, а затем
курляндских деревень. Дидро плохо переносил дорогу, в пути он дважды болел — в
Дуйсбурге и в Нарве. Оба раза врачи нашли у него расстройство желудка.
«Невозможный человек! — писал в эти дни Гримм своему другу, советнику
российского посольства в Берлине Нессельроде11, — он пропустил все лето, потому что
смотрел на путешествие в Петербург как на переезд с одной улицы на другую.
Екатерина пребывала в неведении относительно маршрута и сроков приезда Дидро.
После задержки в Дуйсбурге в Петербурге прошел слух, что Дидро умер. Екатерина
страшно расстроилась. Вскоре, однако, выяснилось, что философ жив, хотя и не совсем
здоров.
Масла в огонь подливал и Фальконе, которого императрица забрасывала вопросами
о том, когда приедет его друг.
— Он не пишет в Гаагу, не пишет мне, —сетовал скульптор. — Все его разговоры о
приезде — не больше, чем фантазии, химеры, ни повод, ни причина которых мне не
известны.
Тем не менее 27 сентября Дидро, полумертвый от усталости, все же прибыл в
российскую столицу.
Мой отец, — вспоминала впоследствии дочь Дидро, — не хотел злоупотреблять
гостеприимством и дружбой Нарышкина и задумал остановиться у Фальконе, куда прибыл
с сильными спазмами в желудке, вызванными непривычной водой и климатом. Однако
Фальконе принял его очень холодно и сказал, что не может отвести для отца никакого
помещения в своем доме, так как единственная свободная комната занята неожиданно
приехавшим из Лондона его сыном... О приеме, оказанном ему Фальконе, отец сообщил
нам в самых душераздирающих выражениях. Впрочем, впоследствии, пока отец был в
Петербурге, они часто виделись, хотя душа философа была ранена навсегда».
Остановиться в гостинице Дидро не решился, не зная ни нравов, ни обычаев
России. Так он вновь появился на пороге нарышкинского дома. Семен Кириллович
радушно встретил философа и предоставил в его полное распоряжение лучшую из
гостевых комнат. В ней Дидро и прожил все время своего пребывания в российской
столице.
6
На следующий после приезда день, в воскресенье 29 сентября, Дидро был разбужен
колокольным звоном и пушечной пальбой. Подойдя к окну, выходившему на
Исаакиевскую площадь, он увидел своего спутника и благодетеля, садящегося в парадную
карету. Нарышкин был в напудренном парике, при шпаге, в раззолоченном, сверкавшем
бриллиантами длиннополом кафтане. Заметив в окне бельэтажа фигуру в халате и ночном
11 Отец Карла Нессельроде, министра иностранных дел России в первой половине XIX века.
колпаке, Семен Кириллович улыбнулся и сделал Дидро дружеский жест рукой. Два
гайдука в богатых ливреях вскочили на запятки кареты, и она медленно влилась в поток
экипажей, направлявшихся вдоль забора, окружавшего перестраивавшийся собор, в
сторону Луговой-Миллионной.
Все пространство от набережной Невы, где в будние дни рабочие отесывали Гром-
камень, не принявший еще своего царственного всадника, до земляных валов,
окружавших Адмиралтейство, было запружено народом. День выдался погожим, и
солнечные лучи переливались в золоте адмиралтейской иглы. Вдали, над приземистыми
фортами Петропавловской крепости поднимались синеватые облачка дыма. Воздух
вздрагивал от пушечных выстрелов. В столице начинались празднества по случаю
бракосочетания великого князя Павла Петровича с Гессен-Дармштадтской принцессой
Вильгельминой, нареченной при крещении Натальей Алексеевной.
Главные события происходили, впрочем, там, куда не достигали взоры ни Дидро,
ни тысяч любопытствующих обывателей, столпившихся на площадях и улицах столицы.
Торжественную литургию служили в домашней церкви дворца, примыкавшей к Эрмитажу.
По окончании ее придворные и дипломаты, съехавшиеся во дворец, выстроились для
торжественного следования в Казанский собор. Первым под звук труб и литавр на
крыльце главного подъезда появился церемониймейстер барон фон Остен-Сакен с
позолоченным жезлом в руках. За ним строго по церемониалу следовали камер-юнкеры,
камергеры, члены Совета и дипломаты. От средних ворот Зимнего дворца по Невской
перспективе и вокруг Казанского собора, тогда еще деревянного, были поставлены в две
шеренги войска под командованием подполковника лейб-гвардии Семеновского полка
Федора Ивановича Вадковского.
Когда под звуки полковой музыки из распахнутых настежь дверей появилась
императрица в платье русского покроя из алого атласа, вышитого жемчугами, поверх
которого была накинута мантия, опушенная горностаем, с окрестных церквей ударили в
колокола. В многочисленной свите особенно выделялись своей удивительной красотой две
дамы — графиня Прасковья Брюс и ее мать Мария Румянцева, жена фельдмаршала
Александра Петровича.
Неделю назад Екатерина отметила одиннадцатую годовщину коронации. В свои
сорок четыре года она выглядела зрелой, уверенной в себе женщиной. Каштановые волосы
были гладко зачесаны назад. Когда-то тонкая талия несколько располнела, но движения не
утратили былой грациозности и легкости. Лицо императрицы оживляло выражение
приветливости, каре-голубые глаза смотрели открыто и дружелюбно. Благожелательная
улыбка, не покидавшая ее лица, обнажала крепкие здоровые зубы.
Вслед за императрицей на крыльце появилась великокняжеская чета. При
небольшом росте Павел Петрович был безукоризненно сложен. Ускользающая улыбка,
выдававшая натуру робкую и неуверенную в себе, скрашивала неправильные черты его
лица. Невеста в платье из серебряной парчи, осыпанном бриллиантами опиралась на руку
жениха, кланяясь в обе стороны с тем заученным и повелительным выражением, которое
редко покидало ее на людях. Чуть одутловатые щеки Натальи Алексеевны были тщательно
припудрены. Длинный шлейф свадебного платья торжественно несли камер-юнкеры граф
Шереметев и князь Юсупов. За ними пестрой толпой двигались многочисленные
родственники невесты из Гессен-Дармштадта.
7
Брак великого князя был событием политическим. Девять дней назад, 20 сентября,
Павлу Петровичу исполнилось девятнадцать лет. Наступило его «русское»
совершеннолетие, «немецкое» же отметили год назад12. Выбором невесты для наследника
престола с 1768 года занимался барон Ахац Фердинанд Ассебург, бывший датский
посланник при петербургском дворе, перешедший в 1771 году на русскую службу и
ставший представителем России на собрании германских князей в Регенсбурге. Барон
долго вояжировал по германским княжествам, бывшим традиционной ярмаркой невест
для царствующих домов Европы. Из немецких принцесс, подходивших по возрасту
великому князю, внимание Екатерины привлекла было Луиза Саксен-Кобургская, однако