Страница 17 из 186
представления Дидро и о непростых реалиях русской жизни, и о состоянии умов
образованных людей, в коих идеи свободолюбивого осьмнадцатого века находили отклик
пылкий, но несколько отвлеченный. Во всяком случае, как ясно дала понять Дидро
Екатерина Романовна, на их собственных крестьян эти идеи не распространялись.
Зная это, нетрудно понять, почему в беседах с российской императрицей Дидро
больше спрашивал, чем наставлял.
— Каковы условия между господином и рабом относительно возделывания земли?
— Существует закон Петра Великого, — отвечала Екатерина, — воспрещающий
называть рабами крепостных людей дворянства. В древнее время все обитатели России
были свободны. По своему происхождению они состояли из двух родов: происходившие
из пастушеских племен и от взятые в плен во время войны этими племенами. По смерти
царя Иоанна Васильевича сын его, Федор Иоаннович, особым распоряжением привязал
или прикрепил всякого крестьянина к той земле, которую он возделывал и которой владел
другой. Не существует никаких условий между земледельцами и подчиненными им
людьми; но всякий помещик, имеющий здравый смысл, не требует слишком много,
бережет корову, чтобы доить ее по своему желанию, не изнуряя ее. Когда что-либо не
предусмотрено законом, тотчас же его заменяет закон естественный, и часто от этого дела
идут не хуже, потому что они, по крайней мере, устраиваются совершенно естественно,
сообразно существу дела.
Будь на месте Дидро человек практического склада ума, скажем, Гримм, после
такого ответа он тут же и понял бы бесполезность дальнейшего обсуждения крестьянского
вопроса в России. Дидро, однако, продолжал с обезоруживающей наивностью человека
ученого:
— Не влияет ли рабство земледельцев на культуру земли? Отсутствие
собственности у крестьян не ведет ли к дурным последствиям?
Екатерина отвечала с ясной улыбкой:
— Не знаю, есть ли другая страна, где земледелец любил бы более свою землю,
свой домашний очаг, чем в России. Наши свободные провинции вовсе не имеют более
хлеба, чем провинции несвободные. Каждое состояние имеет свои недостатки, свои
пороки и свои неудобства.
Недоумение, отразившееся на лице Дидро, надо думать, порадовало и императрицу,
и Тома Андерсона. Мягко улыбнувшись, Екатерина коснулась рукава философа:
— Вас губит логика, господин Дидро. Между тем отвлеченная логика ни в России,
да, я думаю, и ни в каком другом государстве не работает. Все решает знание не правил, а
обстоятельств.
— Но без перемены в положении крестьян никакие другие реформы невозможны,
— пытался возразить Дидро. — Одно вытекает из другого...
— Россия, — перебила его императрица, — страна, в которой далеко не всегда одно
вытекает из другого.
4
Когда дверь за Дидро закрылась и Том Андерсон, придирчиво обнюхав
освободившееся кресло, вернулся на канапе, Екатерина отложила рукоделие.
— Экий странный человек, право, — произнесла она задумчиво, как бы про себя,
— рассуждает то как столетний мудрец, то как десятилетний ребенок.
Услышав голос хозяйки, пес успокоился, лег вытянувшись во всю длину, и замер,
положив морду на передние лапы. Влажный взгляд его полуприкрытых веками выпуклых
глаз был устремлен на кресло, с которого только что поднялся Дидро.
Тома Андерсона подарил Екатерине шотландский доктор Димсдэйл, прививший ей
оспу в 1768 году. Императрица шагу не ступала без своей любимой левретки, она
сопровождала ее и на прогулках, и на заседаниях Государственного совета.
С осени прошлого года, когда закрутилась вся эта канитель с условиями отставки
Григория Орлова, Екатерина начала разговаривать с псом. Том оказался благодарным
слушателем. Он не льстил и не спорил. После общения с ним на душе у императрицы
становилось спокойнее.
Потребность в собеседнике была одной из главных причин, объяснявших
настойчивость, с которой Екатерина приглашала Дидро в Россию.
Тем большим было ее разочарование.
Не в Дидро, разумеется. В тонком искусстве интеллектуальной беседы ему не было
равных, темперамент и увлеченность его импонировали императрице.
Неожиданным оказалось другое: у Дидро не было ответов на заботившие ее
вопросы. Все, что он говорил, было умно и правильно.
Но все это она уже знала.
«Противно христианской вере и справедливости делать невольниками людей (они
все рождаются свободными), — писала она в 1765 году, делая наброски первых глав
Наказа. — Один собор освободил всех крестьян (прежних крепостных) в Германии,
Франции, Испании и пр. Осуществлением такой меры нельзя будет, конечно, заслужить
любовь землевладельцев, исполненных упрямства и предрассудков. Но вот удобный
способ: постановить, что отныне при продаже имения с той минуты, когда новый владелец
приобретает его, все крепостные этого имения объявляются свободными. Таким образом,
в сто лет все или, по крайней мере, большая часть имений переменит господ и вот народ
освобожден».
И в другом месте:
«Если крепостного нельзя признать персоной, следовательно он не человек; тогда
извольте признать его скотом, что к немалой славе и человеколюбию нам послужит».
Екатерина встала с канапе и подошла к письменному столу. Взгляд ее упал на
томик «Наказа комиссии по составлению проекта нового Уложения», изданный Академией
наук в 1779 году. Она открыла переплетенную в малиновый бархат книгу. На каждом листе
в четыре столбца был напечатан текст на русском, немецком, французском и латыни.
Невольно вспомнились полтора года каторжного труда. Сколько часов провела она
за письменным столом? Счастливое время — она была в гармонии с миром и собой. Чем
выше становилась стопка листов, исписанных крупным спотыкающимся почерком, тем
меньше оставалось закладок в «Духе законов» Монтескье и знаменитом труде аббата
Беккария «О преступлениях и наказаниях». Из 526 параграфов, вошедших в
окончательный текст Наказа, около половины было заимствовано у Монтескье, чуть
меньше у Беккария. Многое, впрочем, бралось и из статей Энциклопедии.
Откуда взялась эта страсть к законотворчеству, охватившая ее на третьем году
правления?
Конечно, перед глазами был пример Фридриха II, собственноручно написавшего
прусский свод законов. Но Россия — не Пруссия. Фридрих лишь оформил,
регламентировал порядок, складывавшийся в его владениях веками. В основе его —
уважение к законам и собственности, врожденная дисциплина, без которых в
Бранденбурге немыслимо не только благоденствие, но и само выживание нации.
В России же, огромной медвежьей шкурой накрывшей треть карты мира, от Тихого
океана до Балтики, законы писать мудрено. Сам Петр Великий не раз пытался привести
Соборное Уложение Алексея Михайловича в соответствие со шведским законодательным
кодексом — не получилось. Да и какие законы, если гонец с царским указом из Петербурга
на Камчатку два с половиной месяца скачет, а обратно и того дольше. Если, конечно,
повезет.
На дворе, однако, стоял восемнадцатый задорный век. Молодым энтузиастам
показалось, что еще чуть-чуть — и разум победит человеческую природу, в мире наконец-
то все устроится рационально, к всеобщему удовольствию и гармонии.
Екатерина была натурой сложной, в которой неизменная прагматичность в делах
государственных сочеталась с высоким энтузиазмом. Иллюзии эпохи вдохновляли ее,
питали страсть к действию. Знаменитый аббат Фенелон, автор запрещенной и оттого еще
более читаемой книги «Приключения Телемаха», разбудил воображение, сравнив
придуманное им идеальное общество с розой без шипов — образ из Мильтоновского
«Потерянного рая». Монтескье открыл механизм разделения властей, в котором видел