Страница 12 из 186
ней совершенно так же, как с вами», — писал Гримм в Берлин графу Нессельроде.
К счастью, непосредственность француза забавляла Екатерину. Она лишь
улыбалась, когда он, увлекшись, обращался к ней «ma bo
«madame»28, снимал парик, чтобы доказать сходство со своим бюстом, который был сделан
27 Сударыня (фр.).
28 Государыня (фр.).
по памяти помощницей Фальконе Анной-Мари Колло. Небрежно повязанный галстук,
обнажавший морщинистую шею, манера целовать руки дамам по поводу и без повода
вызывали у Екатерины только усмешку. Она находила, что естественность поведения
Дидро придавала особую прелесть их беседам и видела в ней признак высокого
энтузиазма, присущего только великим людям.
«Ваш Дидро, — писала она своей парижской корреспондентке мадам Жоффрен, —
человек совсем необыкновенный: после каждой беседы у меня бедра всегда помяты и в
синяках. Уж я была вынуждена поставить между ним и мною стол, чтобы защитить себя
от его жестикуляций».
Дидро был в восторге от своей собеседницы.
«Это душа Брута, соединенная с чарами Клеопатры, — писал он Екатерине
Дашковой. — Если она как государыня велика на троне, то ее прелести как женщины
способны вскружить головы тысячам смертных. Никто лучше ее не владеет искусством
располагать в свою пользу».
Об отношении Екатерины к Дидро и тогда, и после говорили всякое. Фридрих II, к
примеру, писал Д’Аламберу:
«Говорят, что в Петербурге смотрят на Дидро как на скучного резонера,
болтающего все одно и то же. Будучи завзятым читателем, я все-таки не могу выносить
его сочинений. В них царствует такое самодовольство и высокомерие, что это стесняет
мою свободу».
Российская императрица, однако, придерживалась другого мнения.
10
В одной из первых бесед Дидро спросил Екатерину, кто были ее учителя.
— L’e
В течение долгих восемнадцати лет, с тех пор как она стала супругой великого
князя Петра Федоровича и до вступления на престол 28 июня 1762 года, единственными
ее друзьями были книги. Шведский граф Гюлленборг, посетивший Петербург в 1745 году,
назвал ее философкой. Екатерине в то время было пятнадцать лет и она уже
познакомилась с произведениями Плутарха, Цицерона, Монтескье. После отъезда
Гюлленборга, кстати сказать, фигуры весьма загадочной (он неизменно появлялся возле
Екатерины в переломные моменты ее жизни), она обратилась к Вольтеру, Руссо, Дидро.
Горизонты мира раздвинулись для нее. В душе великой княгини разгорелся огонь, который
не погас до конца ее дней.
29 Скука и одиночество (фр.).
«Свобода — душа всего на свете. Без тебя все мертво. Желаю, чтобы повиновались
законам, но не рабски; стремлюсь к общей цели — сделать всех счастливыми», — писала
она в те годы.
Личность великой государыни Екатерины формировалась под влиянием новейшей
философии с ее проповедью свободы и самоценности человеческой личности, и
абсолютной, переданной с генами немецкими предками уверенностью в монархическом
строе, как наилучшем гаранте общественного порядка, которую подкрепила еще
российская реальность. Проявление этой внутренней раздвоенности часто принимали за
неискренность и лицемерие. Вряд ли это было так. Екатерина — дочь века, прошедшего
под знаком сомнений. Излом эпохи оставил след и в ее душе.
-«Всюду человек свободен — и всюду он в оковах», — первые слова
«Общественного договора» Руссо пугали ее своей правотой.
Раньше и глубже многих Екатерина почувствовала разрушительную силу призывов
к всеобщему равенству. Поэтому, очевидно, из философских сочинений только книги
Руссо удостоились редкой чести быть запрещенными в России. Впрочем, в 1765 году,
когда вынужденного покинуть родину Руссо отказались принять англичане, Екатерина
через Григория Орлова пригласила будущего швейцарского отшельника поселиться в
России. Он отказался, как отказались от подобного приглашения Вольтер, Д’Аламбер,
аббат Гальяни. Это, тем не менее не изменило отношения Екатерины к аристократам духа:
вслед за библиотекой Дидро в Петербурге оказались книги Вольтера, собрание
манускриптов и литографий Гальяни.
Впоследствии у историков екатерининского царствования вошло в обычай
сожалеть, что книги эти в России было некому читать. Упрек столь же предвзятый, сколько
и бессмысленный. В эпоху, когда во дворах католических монастырей полыхали костры,
истреблявшие крамолу, Петербург был не худшим местом сохранения интеллектуальных
богатств Европы для потомков.
Рукописи, к сожалению, горят, не горят идеи, и Екатерина если и не сознавала, то,
наверное, чувствовала это. Интуицией она обладала поразительной.
Долгие годы ее кумиром был Вольтер. Она открыто, порой демонстративно
восхищалась его едким сарказмом, неожиданными парадоксами, смелым разоблачением
ханжества и грубых предрассудков. Это было необычно, но не ново — культ Вольтера в
русском образованном обществе возник еще во времена Елизаветы Петровны.
Вольтерьянство тогда воспринималось как антипод суеверия — и только. Не стоит
забывать, что позже, уже в грибоедовские времена, слово «вольтерьянец» стало
синонимом злодея — фармазона, повинного во всех эксцессах Великой революции. Для
Екатерины же Вольтер, камер-юнкер двора Фридриха Великого, был тем, кем он сам
стремился быть — учителем и наставником просвещенного монарха, призывавшим
«écraser l’infâme»30 В этом смысле Екатерина была вольтерьянкой.
В своих отношениях с философами Екатерина оставалась женщиной в высшей
степени практической. Ее письма Вольтеру, редактировались тщательнее, чем
политические декларации, адресованные герцогу Шуазелю и Людовику XV, кстати
сказать, преследовавших энциклопедистов с беспомощным остервенением духовных
банкротов. Тем поразительнее выглядят содержащиеся в них откровения о порядках в
России («У нас нет мужика, который не имел бы курицы на обед, хотя с некоторых пор
многие предпочитают курам индеек»). Что это: ханжество, безнравственный обман?
Ведь нельзя же предположить, что Екатерина не знала, чем действительно питается
русский крестьянин в Костроме или Поволжье.
Думается все же, что ни то, ни другое. С точки зрения политика, с оппонентом надо
говорить на его языке, врагу — платить его же монетой. Екатерина же была
прирожденным политиком, прекрасно понимавшим к тому же новое для ее века значение
общественного мнения. Ее письма Вольтеру — достойный ответ длинной веренице
недоброжелателей России от Шуазеля до аббата Шаппа д’Отероша, для которых было
дурно все, что непохоже на Европу. Ответ столь же лицемерный, как и их упреки — и
потому профессиональный.
Еще в юные годы, будучи великой княгиней, Екатерина, следя за перипетиями
политической карьеры Вольтера при дворе Фридриха II, поняла, какие выгоды может
принести великому политику дружба с великим философом. Подражая, скорее всего
бессознательно, Фридриху, которого она уважала и ненавидела, но которому всегда не
доверяла, она начала свою игру с Вольтером. Эта игра дала поразительные результаты.
Вольтер, отчаянный и одновременно предельно осмотрительный, изгой и богач, сумевший
еще в молодости сделать состояние на военных спекуляциях, оказался достойным
партнером русской императрицы. Ее письма к Вольтеру, подозрительно часто попадавшие
на страницы европейских газет и обсуждавшиеся в парижских салонах, утвердили его в
высоком звании патриарха философской партии. В ответ Вольтер провозгласил
Семирамиду Севера апостолом веротерпимости. Он призывал ее изгнать турок из Европы
и уничтожить само понятие «мусульманин»; польских конфедератов, преследуемых