Страница 33 из 80
что внимавшего ему с разинутым ртом, ... и вот оратор уже набросился на добычу, впился
в нее зубами и швыряет клочья депутатам, депутаты же, увлеченные силой красноречия
оратора, покоренные его дерзостью, на время забывают о том, что они принадлежат к
парламентскому большинству, что они - друзья министра, и рукоплещут этому
неумолимому противнику. .”
Нашим депутатам еще далеко до французских “соловьев” девятнадцатого века, но их
можно извинить, они не изучали в советских школах риторику. А то, что сейчас
называется в младших классах риторикой, имеет к настоящей очень отдаленное
отношение.
В Версаль добираются поездом, в котором едут и сами депутаты. Поезд - это тот же салон.
Мария знакомится в салоне на колесах с депутатом от бонапартистов месье Жанвье де ля
Моттом, который ищет для своего двадцатисемилетнего сына, тоже депутата, невесту с
приданым и с умом, которая бы могла держать у себя дома политический салон. Месье де
ля Мотт делает Башкирцевой комплименты, касающиеся ее фигуры, породистости и даже
национальности, ее выбирают “как кобылу для конского завода”.
“Мне предлагают имя, положение и блестящие союзы с первыми семьями Франции, а
кроме того и самую великолепную карьеру. В обмен у меня просят мой ум и деньги. Это
коммерческая сделка, самое обычное дело, и если бы мужчина не был так отвратителен, я
бы согласилась”. (Неизданное, 27 ноября 1876 года.)
Отца, обещавшего ей всяческую помощь и поддержку, уже нет в Париже. Его не
соблазнила даже поездка в парламент, вероятно, так невыносимы оказались первые дни
общения с матерью. В день восемнадцатилетия дочери, 24 ноября, они вчетвером
посетили русский ресторан, но разговоры между матерью и отцом были так уныло-
тягостны, что девушки оставили взрослых одних.
В тот же вечер опять отец предлагал ей свое покровительство, обещал в будущем помощь, а через день уехал из Парижа.
Взбалмошные женщины посетили знаменитого врача, он велел им остаться в Париже и
лечиться у него шесть недель, но через два дня они уже отправились в Ниццу.
В Ницце она царит среди своих:
“И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre (палату депутатов - авт.), все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я
сказала речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которых
изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот
рис, - и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом...” (Запись от 2 декабря
1876 года.)
Среди тех немногих, с кем они общаются, есть семья тайного советника Николая
Андриановича Аничкова, бывшего чрезвычайного посланника России при Персидском
дворе, еще в 1863 году ушедшего по болезни в отставку, его жена и дочери. Связь с ними
Мария Степановна Башкирцева сохранит на долгие годы, и после смерти своей дочери.
Но лучше всего Мария чувствует себя в окружении своих милых собак: Виктора, Багателя, Пинчио, белого, как снег, Пратера. Она окружает себя искусством, а значит, у нее и собаки
должны напоминать об искусстве. Багателль – (правильнее писать бы вообще-то с двумя
“л”, потому что это французское слово “bagatelle”, что означает “пустяк”, “безделушка”) -
легкое, ни к чему не обязывающее произведение искусства. Багателлями назывались тогда
шкатулки, табакерки, миниатюрные часы, бонбоньерки, медальоны, зачастую с
фривольными изображениями. В Булонском лесу в Париже в конце восемнадцатого века
архитектором Белланже был выстроен для графа д’Артуа, брата короля Людовика XVI,
изящный павильон “Багателль”. “Багателль” - это еще и оперетта Оффенбаха, мелодии из
которой она любила играть на фортепьяно:
“Звук, запах, солнечный луч напоминают прошлое... При первых звуках “Багателли” я
переношусь в Париж, в нашу маленькую гостиную в отеле “Британские острова”, где
после прогулки в Булонском лесу, хорошего ужина, когда мама, Дина и Павел уходят к
себе, я оставалась одна, надевала свой пеньюар, тихонько закрывала ставни и через них
смотрела на эту чудесную улицу де ля Пэ, на которой постепенно стихали все звуки, закрывались красочные витрины магазинов и оставались только люди, спешащие по
домам. Тогда с партитурой это “Багателли” на пианино и “Дневником”, раскрытым на
периоде герцога, я провожу вечер в песнях, чтении, обдумывании того, что прочитала и
мыслях, мыслях, возникших под влиянием этого нежного майского или июньского вечера, под влиянием роскошных экипажей и великолепных туалетов, под влиянием того мира,
который я только что видела, того мира, к которому стремлюсь, к которому хочу
принадлежать, без которого не могу жить, мыслях об одном и том же, об этом мире и о
способе проникнуть в него”. (Неизданное, запись от 21 февраля 1875 года.)
Думаю, что и почти через два года ее мысли не претерпели серьезного изменения. Она по-
прежнему думает, как проникнуть в мир высшего общества.
Пинчио, другой ее пес, назван в честь Римского холма Пинчио, с которого открывается
прекрасный вид на Рим и на который она не раз поднималась.
“О, Рим, Пинчио, возвышающийся как остров среди Кампаньи, пересекаемой
водопроводами, ворота del Popolo, обелиск, церкви кардинала Гастоло по обе стороны
Корсо, дворец венецианской республики, эти темные, узкие улицы, эти дворцы,
почерневшие от времени, развалины небольшого храма Минервы и, наконец, Колизей!..
Мне кажется, что я вижу все это. Я закрываю глаза и мысленно проезжаю по городу,
посещаю развалины, вижу...” - так вспоминает она о Риме еще в России, но с тех пор она
еще так и не доехала туда.
В начале девятнадцатого века с площади дель Пополо на холм Пинчио был возведен
монументальный подъем, а наверху разбит партерный сад, с тех пор ставший
излюбленным местом прогулок римлян. С террасы Пинчио можно было любоваться
графическим овалом площади дель Пополо с обелиском в центре, вдаль от площади
уходила перспектива бульвара Савой, характерный римский пейзаж с силуэтом
микеланджеловского купола над Ватиканом вдали.
Она терзает Пинчио, маленькую белую собачонку. Этот Пинчио, этот трогательный
Пинчио, каждый раз напоминает ей Рим. Она записывает в дневник, что боится остаться в
Ницце, что просто теряет здесь разум. “ Я не могу!!! Я не создана для этой жизни, я не
могу!” Манит ее Италия, вечный Рим, где он непременно появиться с отцом. При одном
воспоминании о Риме она почти лишается чувств...
Тут как раз снова на побережье возникает отец и приглашает ее запиской в отель
“Люксембург”, где он остановился, вызвав к себе сестер, княгиню Эристову из Сан-Ремо
и, надо полагать, мадам Тютчеву, которая живет в Ницце и с которой женская колония
Башкирцевых и Романовой по-прежнему не общается. После некоторых сомнений Муся
все же едет к ним одна. На несколько дней они перебираются в Сан-Ремо, Муся
поселяется в Сан-Ремо с тетей, но госпожа Романова не хочет с родственниками общаться
и остается в отеле, когда она уезжает к ним. Муся уговаривает отца съездить хотя бы на
пару дней в Рим. Он соглашается, если с ними поедет мать. Муся с виллы княгини
Эристовой телеграфирует матери, и та срочно прибывает в Сан-Ремо.
По тем отрывках дневника, что опубликованы, все это очень сложно понять, за их
передвижениями трудно уследить, хотя напряженный ритм светской жизни, эти
беспрерывные передвижения в пространстве очень хорошо характеризуют время. За
отрывочными записями дневника не встает целостной картины, но она легко
восстанавливается, если знать названия, упоминаемые в тексте. Они едут на поезде через
Римскую Кампанию, Башкирцева занимается, по ее словам, узнаванием мест. Начало