Путешествие

  Над стойкой, над взлохмаченной неподвижной головой толстяка на зеленом фоне стены яркими красками был нарисован Капри. Это были случайные цвета, казалось, художник опускал кисть в первую попавшуюся под руку краску. Может быть, зеленый фон искажал другие цвета, во всяком случае это была ужасная мазня, как и все неаполитанские пейзажи на остальных стенах. Где-нибудь в Варшаве или в Ловиче эта же самая  мазня была бы невыносимой, может быть даже заставила его уйти из заведения. Здесь же, несмотря на то, что настоящий, самый настоящий Капри находился на расстоянии нескольких километров, эта мазня имела свои права.

   »Капри, мне остался только Капри,— подумал Генрик.— Сбережение на черный день, которое нельзя трогать».

  Раздался стук. Витторино из-за спины Генрика грохнул на стол бутылку вина. Это было фраскати в большой бутылке с узким горлышком, холодное, как об этом свидетельствовало запотевшее темное стекло.

  Зита издала возглас одобрения и, не дожидаясь Генрика, налила себе полный стакан, выпила его залпом, вытерла губы тыльной стороной ладони и тут только обратила внимание на пустой стакан Генрика. Она снова издала неопределенное восклицание, которое на этот раз должно было означать какое-то оправдание, наполнила его стакан и, проглатывая устрицу, которую между всеми этими операциями она успела отправить в рот, сделала рукой знак, приказывающий немедленно пить.

  Генрик тоже выпил вино залпом, и ему сразу же стало тепло и приятно. Он ласково посмотрел на Зиту. Перед ним сидел человек. Человек, который разделил с ним еду, заботился о том, чтобы его стакан был наполнен, разговаривал с ним и позволял ощутить ту свободу и то удовлетворение, какое мы испытываем, когда кто-нибудь проявляет к нам внимание и доброжелательность, вырывает на мгновение из угнетающего нас паломничества в бездну одиночества.

  Зита взяла с тарелки устрицу и, не оборачиваясь, протянула ее Генрику. Другой рукой она запихивала устрицы себе в рот.

  Генрик отмахнулся.

  — Нет, нет. Это я не хочу.

    Зита повернулась и неодобрительно посмотрела на Генрика.

  Нет. Она не была красивой. Но в ее лице была какая-то особенность, какое-то женское обаяние, которое очень часто притягивает мужчин больше чем ослепительная красота.

  — А я вас прошу, съешьте. Ну попробуйте.

  — Но я этого не переношу. У меня отвращение к устрицам.

  — А вы их ели когда-нибудь?

  — Нет, никогда.

  — Никогда не ели, а чувствуете отвращение! Вы как большой ребенок.

  — Пожалуйста, уберите от меня руку с этим гадом.

  — Вам противна моя рука? Хорошо же!

  — Не ваша рука, а эта скорлупа. Прошу вас...

  — А я прошу, съешьте. Ну можете вы что-нибудь раз в жизни для меня сделать?

  — Не понимаю, почему вы на этом так настаиваете.

  — Я не настаиваю. Я только хочу, чтобы вы съели. Я знаю, что вам понравится.

  — А я вас уверяю, что нет.

  — Хорошо. Давайте проверим.

  — Хорошо. Вам кажется, что вы очень умная, так убедитесь. Проверим...

Генрик с лицом мученика, который знает, что жертва его необходима только для показательно-исследовательских целей, быстро выхватил из рук Зиты устрицу и, закрыв глаза, наклонив голову и смешно кривя рот, проглотил ее. С минуту он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Зита, тоже не шевелясь, смотрела на него с полураскрытым ртом, довольная и чуть обеспокоенная. Наконец Генрик открыл глаза, заморгал, повернул голову, схватил стакан, сделал большой глоток, после чего лицо его прояснилось и он закричал:

   — Эй, кельнер! Еще порцию!

  Не успел он это сказать, как Витторино уже стукнул тарелкой об стол и в две секунды открыл несколько раковин своим перочинным ножом.

  — Ха-ха! — рассмеялась Зита. Вот видите, вот видите! А против скольких вещей у человека глупое предубеждение, хоть он их и не пробовал!

    —Ха-ха-ха! — рассмеялся Генрик. — Откуда ж мне было знать, что это такая прелесть!

  — Откуда, откуда! Я вам говорила, и этого достаточно. Теперь вы будете меня слушать?

  — Конечно! — воскликнул Генрик с жаром.

  Ему было весело и приятно, и с каждым мгновением становилось все веселей и приятней. Печаль и беспокойство куда-то исчезли, он сидел с человеком, который составлял ему компанию, ел с ним, смеялся и разговаривал.

  Они ели устриц, смеялись и разговаривали, и вдруг Генрик содрогнулся и онемел от удивления. Ему пришло в голову, что он ест улитку, ест улитку по желанию этой девушки, и это какое-то ужасное преступление. Ему показалось, что перед ним стоит Виктория, бьется в истерике и кричит:

   «Значит, вот как! Для меня тогда в лесу ты не хотел съесть улитку! Не хотел стерпеть, пересилить отвращение, чтобы доказать мне свою любовь! Но достаточно, чтобы первая попавшаяся итальянская девка пошевелила пальцем, и ты съел не одну, а целую гору улиток!»

  «Но ведь это улитки съедобные и, собственно, даже не улитки, а устрицы. И здесь ресторан, а там был лес. Это совсем другое дело. А она — человек, и ничего, кроме человеческих чувств, я к ней не питаю».

  «Бабник! — кричала Виктория.— Бабник и негодяй!»

  Формально Виктория была права. Но именно в этой формальной правоте заключалась какая-то большая несправедливость.

  Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.

  — Ну, что вы загрустили? — спросила Зита.— Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой-то странный вид!

  — У меня такой вид, как будто я проглотил улитку,— сказал Генрик.— У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.

  — Значит, вы из Польши?

  — Из Польши. Вы знаете что-нибудь о Польше?

  — Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что-нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что-нибудь.

  — Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.

    —Поляк - - и не знает о Польше ничего особенного!

  — Именно так. Может быть, в этом-то и заключается особенное о Польше.

  — Э, да разве вас поймешь!

  — Именно, именно в этом.

  — Ей-богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что-нибудь о Польше. Все равно что. Какой-нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.

  Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.

  — Да не могу я,— сказал  он с отчаянием,— не умею.

  Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.

  — Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что-нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно делать идиотку? Ну? Будете говорить?

  — Капри,— сказал Генрик.

  Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.

  — Капри! Как будто Капри имеет что-нибудь общее с Польшей!

  — На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.

  — Зачем?

  — Потому что он сияет, как морской маяк.

  — Пусть сияет. Но почему Капри?

  Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.

  «Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» — подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему-то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.

  Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.

  — Почему Капри? Но почему Капри? — настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес.—Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все-таки имели что-нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что-нибудь, а то я сойду с ума!

  — Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?