Путешествие

  Генрик был счастлив.

  «Это неправда,— говорил он себе,— что судьба над нами издевается и платит только злом. Я страдал долго, но наконец нашел то, что искал».

   Генрик носил в себе такой большой запас любви, что мог создать в мечтах все то, чего в действительности не существовало.

  Они сидели на плотине. Виктория покусывала травинку, Генрик сидел в некотором отдалении и смотрел на нее.

  Виктория была ошеломлена всем этим. До сих пор мужчины не обращали на нее особого внимания. Она объясняла это собственной недоступностью, считала себя особой серьезной. Только избалованные девчонки могут развязно держаться с мужчинами.

  Но она заметила с удивлением, что с этим парнем ей иногда ужасно хочется быть избалованной девчонкой. Ничего подобного она прежде не испытывала. Она была особой серьезной во всех отношениях, готовилась к научной деятельности, в университете ценили ее исключительную выдержку, собранность и умение себя держать.

  А тут вдруг под влиянием этого парня, который был моложе ее по крайней мере года на три, у нее иногда появлялось желание стать избалованной девчонкой.

  Покусывая травинку, она вдруг сказала:

  — Но улитку ради меня вы бы не съели...

  Генрику показалось, что он ослышался.

  — Простите,— сказал он,— я не понимаю.

  — Вон там ползет улитка,— сказала Виктория. Она показала травинкой на большую улитку, которая ползла по пню.

  — Если бы я попросила, чтобы вы ее съели, чтобы вы сделали, это ради меня, вы бы, конечно, этого не сделали.

  Генрик внезапно почувствовал прилив небывалой смелости. Он встал, подошел к Виктории, наклонился над ней и легонько толкнул ее. Она упала на спину.

  Она даже не успела крикнуть. Он бросился на нее, прижал к земле, придавил ее лицо своим лицом.

  Через месяц они расписались. Свидетелями были коллега Генрика по продаже конфет и приятельница Виктории с романского отделения. В загсе Генрик внезапно удивился: что это, что здесь происходит? Ведь все это должно было быть совершенно иначе.

  Да, все, все должно было быть совершенно иначе. Это какая-то ошибка. Пожалуйста, остановитесь.

  Все не так.

  Должна была быть молоденькая красивая девушка с румянцем, с вуалью, в белом платье и с букетом белых роз. Должен был быть костел, заполненный благовонным дымом кадил и звуками свадебного марша Мендельсона. Кругом много родных и знакомых.

  Потом пышная свадьба. Шум, поздравления, объятия, суматоха, толчея.

  — Иди, иди, любимая, иди сюда, спрячемся на минутку в этом темном коридоре. Побудем минутку вдали от людей, одни, принадлежа только друг другу.

    — Теперь мы навсегда вместе. Ах, что ты делаешь, любимый, что ты делаешь, упала моя вуаль...

  — Одни, одни и только друг с другом. Одни, одни и только друг с другом.

  Потом весь свадебный кортеж устремляется вместе с молодыми на вокзал.

  Свадебное путешествие. Венеция, Неаполь, Капри, Счастье невероятное, длящееся вечно.

  У чиновника загса было страшно важное лицо. Коллегу по продаже конфет душил смех, он еле сдерживался.

  Генрик тоже боролся с собой, чтобы не расхохотаться, громко, неизвестно отчего. На Виктории был плохо сшитый костюм из дешевой шерсти, швы на чулках перекручены; ее приятельница, раскрыв рот, с богобоязненным ужасом смотрела на чиновника.

  Все должно было быть совершенно иначе. Генрику стало очень жаль Викторию именно за то, что ее костюм так плохо сшит, это его даже растрогало. Он вспомнил, как она склонилась над ним, когда он лежал на матраце в Прушковском лагере, раненый, как она отвезла его в больницу в Миланувек и как потом он, уверившись, что уже никогда, никогда больше ее не увидит, неожиданно встретил ее на Краковском Предместье. Он легонько взял ее за локоть и прижал к себе. Она посмотрела на него и улыбнулась, кротко, чуть печально, с таким очарованием, как только может улыбаться женщина в день своей свадьбы, какой бы эта свадьба ни была.

  Потом коллега по продаже конфет устроил свадебный обед во второразрядном ресторане, напился и рассказывал старые анекдоты.

  Подруга по факультету очень много ела и не произнесла ни одного слова. У Генрика сжималось сердце от непонятной тоски. Виктория сидела вся красная и казалась счастливой.

  Потом родился Адам.

  Викторию в университете очень уважали, ее оставили в  адъюнктуре, научная карьера ее развивалась успешно. Правда, об этом знало лишь несколько человек, и польза от ее деятельности была довольно неопределенной.

  Адам почти с младенчества был малопривлекательным ребенком. Генрик любил его как сына скорее по административно-биологической обязанности, но привязан к нему не был. Если бы не факт, что Адам никогда в жизни не видел Янека и даже о нем не слышал, можно было бы сказать, что он каким-то образом унаследовал его худшие черты. Поскольку в нем не чувствовался талант, не говоря уже о гениальности, его неоправданная уверенность в себе была исключительно проявлением наглого высокомерия. Все он знал лучше других, хотя ничего не умел делать, презирал взрослых, пренебрежительно относился к родителям.

  Генрик никак не мог смириться с его умничаньем и с тем, что в нем не было ничего детского.

  Однажды, когда Адам пытался вмешаться в разговор, желая высказать свое мнение по поводу социалистического реализма, Генрик вспылил и крикнул на него:

  — Перестань умничать,— и, обратившись к Виктории, добавил: — Меня начинает серьезно  беспокоить, что из него выйдет.

  Адам презрительно улыбнулся и спросил:

  — А что вышло из тебя?

  Генрик и Виктория начали ссориться уже через несколько недель после свадьбы. Из-за чего они ссорились, трудно было даже сказать. В Виктории заговорила женщина и вряд ли можно было заставить ее замолчать. В университете она была очень серьезной, но дома хотела быть избалованной девчонкой. Генрика это раздражало и утомляло, так же как и умничанье Адама, он не пытался скрыть это, у них происходили бесконечные скандалы. Хотя Виктория не говорила этого прямо, но тонкими намеками, весьма туманно, давала понять, что он проявил двуличность еще тогда, когда не захотел съесть ради нее на плотине улитку. Генрик злился и думал про себя:

  «На что это похоже, чтобы у старой бабы до сих пор были такие капризы?»

  А вслух говорил:

— Я знаю, ты не можешь забыть эту улитку. Я тебя просто не понимаю. Интересно, что подумал бы твой профессор, если бы я ему рассказал, чем занята твоя голова?

  Виктория краснела и говорила:

    — Какая улитка? Не знаю, о чем ты говоришь. Я догадывалась, что ты глуп, но не представляла, что до такой степени.

  Тут уже краснел Генрик и вставал в позу мученика, исполненного гордости и достоинства.

  — Если я глуп, то ты хорошо знаешь почему.

  — Тра-ля-ля. Старая песенка. Не пошел в университет потому, что тебе было стыдно передо мной быть студентом, а не потому, что должен был как можно скорее поступить на службу.

  —Ты хорошо знаешь, что это неправда. Ты подтасовываешь факты.

  — Это правда, это правда, ха-ха-ха!

  Виктория начинала смеяться, и тогда Генрику хотелось, чтобы она как можно скорее заплакала. И он говорил что-нибудь такое, от чего Виктория начинала плакать. Но уже через минуту он раскаивался, что довел ее до слез, ему становилось неприятно и стыдно.

  Виктория, захлебываясь от рыданий, в свою очередь стараясь задеть его, намекала, что, собственно, она спасла ему жизнь, и это было самое худшее из всего, что она могла придумать.

  Генрик подходил к окну и подолгу стоял задумавшись. Ведь и в самом деле она спасла ему жизнь, и, во всяком случае, в этом смысле она может предъявить ему претензии. Это пробуждало в нем не столько чувство благодарности, сколько сознание, что он безнадежно увяз.

  Он вздыхал, глядя в окно, и думал:

  «Там, за окном, свободный мир. Люди ходят свободно и делают, что хотят. Там события, в которых человек может участвовать, которые украшают жизнь. А я приговорен к пожизненному заключению, для меня нет спасения и помилования».