Пояс жизни

Батыгин рассказывал все это с легкой усмешкой, но Леонов, внимательно наблюдавший за ним, угадывал глубокую привязанность старого астронавта к юноше…

— Когда я назвал себя, мальчишка вышел из комнаты, — продолжал Батыгин. — Он оказался прекрасно сложенным мускулистым парнем и прямо заявил мне, что решил стать астрогеографом и готовит себя к космическим путешествиям так же, как в начале столетия люди готовили себя к полярным… Я спросил, чем же, в таком случае, он заменил лыжи и обтирание ледяной водою?.. Выяснилось, что у него разработана целая система, включающая легкую атлетику, гимнастику, плавание, езду на мотоцикле с недозволенной скоростью… Короче говоря, все у него было поставлено серьезно. От затворничества я мальчишку избавил, а систему тренировки одобрил. И нажил себе тем самым недругов в лице его родителей. Как на грех, он попал в аварию на мотоцикле и рассек себе голову у правого виска… Мне пришлось выслушать немало неприятных слов, но дружба наша с мальчишкой от этого не пострадала… Недавно я летал в Сибирь — навестить сыновей — и взял его с собою. Удивительно целеустремленный юноша. И думающий. Много читает, стремится осмысливать все по-своему. Даже со мною спорил. Наивно, а все-таки спорил. На обратном пути мы с ним совершили короткую вылазку в Саяны…

— Ему около семнадцати, да? — неожиданно спросил Леонов. — А что было, когда нам по семнадцати исполнилось?

Батыгин несколько секунд молчал.

— Война была, — тихо ответил он потом. — Конец сорок четвертого года. В Москве еще затемнение. Темные дома, темные ряды машин. Только трамваи ходили освещенными. Холодная сырая зима. Я приехал в Москву осенью из Сибири и поступил в университет. Жил в маленькой комнате, заставленной чьими-то чужими вещами. На лекции я приходил в подаренном соседкою старом бушлате, а замдекана требовал, чтобы я раздевался… Пришлось показать ему свитер — мою единственную одежду, — который я носил под бушлатом. После этого замдекана оставил меня в покое… Что еще было?.. Сдал все экзамены на отлично, и за это, кроме карточек, мне стали давать талоны на дополнительное питание — ДП. Это позволяло раз в неделю чувствовать себя сытым…

— А я приехал в Москву из освобожденной Смоленщины в таком состоянии, что мне даже давали усиленное дополнительное питание. По начальным буквам шутники называли эти талоны «умрешь днем позже». Но, как видите, я выжил…

Батыгин, словно отгоняя невеселые воспоминания, провел ладонями по лицу, по пышной гриве седых волос и взглянул на Леонова.

— Стареем мы с вами. Вот — в воспоминания ударились, — он сказал это шутливо, а потом, уже серьезно, добавил: — Я понимаю, конечно, почему вы о сороковых годах вспомнили, — иное время, иные характеры?.. Не беспокойтесь, я не идеализирую своего юного героя. Он закаляет себя, учится, и это хорошо. Но в то же время он избалован условиями жизни, привык ни с кем не считаться, привык, что желания его моментально исполняются…

— Да, — кивнул Леонов. — Вот одна из сложных проблем нашей эпохи: дети растут, не зная лишений, и не проходят той беспощадной закалки характера, которую проходили мы, да и все поколения до нас… Где гарантия, что они не вступят в жизнь менее подготовленными, чем вступали мы?..

— Где гарантия? — Батыгин усмехнулся. — Вся наша система воспитания…

— В общем это, конечно, верно. Но время выдвигает все новые и новые проблемы. Мы, социологии философы, очень остро чувствуем это. Не так-то легко поспевать за событиями и не так-то просто осмысливать их… Помните пятидесятые годы?.. Вы тогда были поглощены космосом, а я сначала работал в Центральном Комитете комсомола, а потом отправился в Казахстан…

— Разве забудешь пятидесятые годы?.. Всем они врезались в память.

— Но что происходило тогда?.. Мы призывали молодежь ехать на целину, в Сибирь, на север, призывали идти на заводы, фабрики, и делалось это под ясным и понятным лозунгом: вы должны трудиться, чтобы повысить благосостояние народа и свое собственное…

— Этот лозунг и сейчас еще не снят.

— Да, не снят. Но ведь близко время, когда мы сможем осуществить коммунистический принцип распределения — «каждому по потребности». Людей нужно готовить к столь серьезному шагу и в первую очередь молодежь…

— Вы имеете в виду вторую часть формулы — «от каждого по способности?»

— Да, — жестко сказал Леонов, и узкое костистое лицо его стало строгим. — Это ведь очень высокое требование — от каждого по способности, особенно когда у тебя всего в изобилии. Коммунизм — это полная смена побудительных мотивов к творчеству, к активной деятельности. Ни материальная заинтересованность, ни стремление выбиться «в люди», ни бунтарский протест против власть имущих уже не будут служить стимулом. При коммунизме возрастет роль творческого соревнования, но главное — сознательный труд по способности. Сегодня в экономическом отношении мы ближе к коммунизму, чем в моральном. И мы обязаны думать о том, чтобы юнцы, которым не придется заботиться о своем благополучии, все-таки вырастали подлинными коммунистами-творцами, а не обывателями…

— Задача нелегкая. Но я не сомневаюсь в успехе. Романтика труда и подвига — разве эти испытанные средства не помогут нам вновь?.. И потом — реформа образования…

— Не будем пока говорить о ней, — прервал Леонов. — Расскажите лучше, как вы думаете проверять кандидатов в экспедицию. Ведь ошибка в подборе может привести к серьезным последствиям.

— Не только проверять, но и воспитывать, — поправил Батыгин. — И для этого мне нужна учебная экспедиция…

— Учебная? Где же вы думаете учить молодежь?

— Не в космосе конечно. Пошлем экспедицию куда-нибудь в Сибирь, — в Саяны например.

— С серьезным заданием?

— Нет. Во-первых, с серьезным научным заданием молодежь не справится, а во-вторых, я хочу умышленно создать им трудные условия. Пусть пройдут настоящую закалку и проявят свои качества — и положительные и отрицательные. Экспедиции — как лакмусовая бумажка, я по своему опыту знаю…

— Что ж, экспедицию организовать несложно. Действуйте, — согласился Леонов.

Смеркалось. Из густых кустов сирени, жасмина, смородины вытекали на дорожки сада влажные, пахнувшие зеленью и цветами сумерки. На западе, в ясном небе, еще слабо розовели опаловые облачка, а на востоке, там, где медленно поднимался темно-синий полог ночи, уже робко вздрагивали первые звездочки, похожие на капли жидкого металла. Они были холодны на глаз, эти капли, и казалось странным, что они не застыли, не смерзлись в льдинки. И только одна из них, побольше размером, красноватая, была обманчиво горяча.

— Марс, — задумчиво сказал Батыгин, и Леонов тоже отыскал планету. — Близится великое противостояние. Всего пятьдесят шесть миллионов километров будут отделять Марс от Земли. Тысячи телескопов еще более приблизят к нам планету, а мысль астронавтов, планетологов и астрогеографов на несколько лет окажется прикованной к Марсу… Это хорошо. Нам легче будет осуществить свой замысел.

Пока они говорили, над темными крышами дачных особняков показался багряный диск Луны. Сначала ни Батыгин, ни Леонов не обратили на Луну никакого внимания, а потом, не сговариваясь, посмотрели на нее.

— Да, пройденный этап, — сказал Батыгин. — Все мы теперь отдаем дань пространствомании — влечет в бесконечность, все дальше и дальше от родной планеты. Забыты волнения пятьдесят девятого года, а три запуска в космос — как это было тогда грандиозно!.. Уж если мы с вами сегодня решили вспоминать прошлое, то скажу вам, что пятьдесят девятый год был для меня трудным годом…

— Почему?

— Я понял, что самая страстная мечта моя — полет в космос — может осуществиться. Но не очень скоро — лет через двадцать или тридцать, уже в пожилом возрасте. Нужно было работать с предельным напряжением, чтобы приблизить время ее осуществления. И нужно было сохранить силы, энергию, здоровье, — больному человеку никто не разрешил бы лететь. И я резко изменил многое в своей жизни — выработал для себя суровый и жесткий режим и все подчинил ему. Это была трудная и сложная борьба с самим собою. Никто не замечал ее, и, вероятно потому, что порою мне не хватало поддержки, становилось тяжело… Как видите, разум победил, и вскоре я смогу отправиться во вторую космическую экспедицию… Но я понимаю, как трудно Виктору, и если он выдержит — я поверю в него окончательно.