Гангстеры

За белым деревянным столом восседал безучастный ко всему привратник. Он неохотно поднял свои тяжелые веки, взял мою повестку и соблаговолил передать ее. После этого он снова сел на свое место и впал в летаргию. Наконец, через двадцать минут после звонка телефониста, он пробурчал:

— Второй этаж, направо: секретариат.

С тех пор прошло два года. Не считая разношерстных вояк, ушедших на другие арьергардные битвы, здесь царит статус-кво: та же ветхость, та же некомпетентность, то же безразличие. Секретариат по-прежнему занимает бывший салон, отделенный тонкой, обтянутой тканью перегородкой от бывшей столовой.

Архивные комнаты остались такими же пыльными. В фотолаборатории вместо бачка по-прежнему используют старую расколотую раковину. Камеры зловонны. Стены покрыты непристойными надписями. Подвалы по-прежнему оглашаются воплями избиваемых на допросе.

Моим первым шефом был Виллакампа, с внешностью мясника, носивший вельветовые брюки, краги и играющий в гольф. Он был моим первым учителем, давшим мне основы ремесла и научивший меня на попадать в профессиональные ловушки. Теоретически мой сегодняшний шеф, Эдмон Баньель, руководит в полиции группой по борьбе с бандитизмом. Светловолосый, среднего роста, элегантный в своем голубом костюме хорошего кроя, в белой накрахмаленной сорочке и бордовом галстуке, он интригует, чтобы ускорить свое продвижение внутри масонской ложи. Ежедневно Эдмон Баньель ходит по кабинету, вполголоса повторяя учение (наподобие требника), которое сделает его маниту, то есть заправилой тайной секты.

Если я хочу сделать карьеру в полиции, если я хочу однажды уехать из лачуги на бульваре Белльвилль, такой ветхой и сырой, что домовладелец даже не осмеливается просить с меня платы, если я хочу уйти от нужды и не приходить ночью в Чрево Парижа в поисках случайного заработка или работы в обмен на чашку бульона, как это было при оккупации, то я должен внимательно слушать его, когда он утверждает, что я сделан из того же теста, что и он, то есть я тоже могу стать Преподобным. Из трусости либо из мести, но мои коллеги поступают по такому же расчету. Вот почему уже больше месяца каждое утро, заступив в девять часов на дежурство, сидя за письменными столами, мы как прилежные ученики слушаем лекции по всемирной истории франкмасонства, по созданию Великой Ложи, изучаем ритуалы, рассказываем наизусть Декларацию прав человека.

— Приступим, господа, — говорит Баньель и добавляет: — Борниш, присоединяйтесь к остальным. Лишний урок вам не повредит.

Заставляя себя раболепно улыбаться, я присоединяюсь к моим измученным, но послушным коллегам.

В этот момент дверь открывается и мы видим в амбразуре маленького дивизионного комиссара Жилле. Он раздраженно говорит:

— Баньель, отправляйтесь в Министерство внутренних дел. Через час министр собирает у себя всех руководителей высшего и среднего звена.

— Господа, сегодняшняя ситуация непостижима!

Эдуард Депре, министр внутренних дел правительства Жоржа Бидо, строгим взглядом окидывает чиновников, собравшихся в конференц-зале его министерства. Здесь находятся лучшие силы полиции, ее сливки. Испуганно спрятавшись за спину шефа, я чувствую, что мое присутствие здесь неуместно. Роскошный интерьер, в котором я впервые оказался, вызывает во мне робость.

— Господин комиссар, вы действительно настаиваете на том, чтобы я сопровождал вас в министерство? — спросил я Баньеля в надежде, что он передумает.

— Вы понесете мой портфель, — заявил патрон.

Двадцать минут спустя я шагал с ним по Елисейским Полям. Мы свернули на авеню Марини, где находится Президентский дворец, и вышли на улицу Соссэ. Мы вошли в решетчатые ворота, и охранник проводил нас по усыпанной гравием аллее до приемной министерства, в которой уже дожидались люди со строгими лицами. Баньель шепнул мне на ухо:

— Справа сидят наши враги из полицейской префектуры. Не поворачивайтесь.

Получив предупреждение, я исподтишка поглядываю на наших «врагов». Первый, в полосатом костюме, с орденом в петлице, с редкими волосами и потухшим взглядом за очками, напоминающий протестантского пастыря, — Рене Дево, директор судебной полиции, резиденция которой находится на набережной Орфевр. Сотрудники прозвали его Рене-Подтяжка за преувеличенную страсть к разноцветным подтяжкам. Заложив руки за спину и нахмурив лоб, пересеченный глубокой вертикальной морщиной, Рене Дево ходит по приемной взад и вперед усталой походкой.

В углу комнаты сидит заместитель директора судебной полиции, мастодонт с лысым блестящим черепом. Он беседует с комиссаром Люсьеном Пино, главой уголовного розыска, зажавшим трубку между зубами. Я спрашиваю у Баньеля:

— А кто эти, слева?

Мой шеф поворачивает голову. Почтительно поприветствовав мужчину лет пятидесяти с седой гривой, выставившего напоказ розетку Почетного легиона, он сообщает мне:

— Это Жорж Валантен, наш директор. Он член Большой Ложи. А рядом с ним, высокий, с черными вьющимися волосами — это Мессаже — его заместитель. Они беседует с Вибо, директором службы контршпионажа.

Вытаращив глаза, я смотрю на Вибо, который всего на несколько лет старше меня. Изысканный, загадочный, в тридцать два года он уже директор такой устрашающей организации. Я совершенно зачарован этим молодым человеком, Роже Вибо, его строгой элегантностью, его пристальными, не мигающими глазами: он знает все секреты государства! В Сюртэ, сыскной полиции, ходят слухи, что он собирается преподать жестокий урок полицейским из префектуры, которые после Освобождения возомнили себя пупом Парижа.

Я умираю от желания поговорить с ним. Но невозможно перепрыгнуть через пропасть, разделяющую директора такой службы и молодого инспектора.

— Господа, вас просят пройти в зал.

Привратник в ливрее широко распахивает двери зала, которые закрываются, после того как я вхожу последним. Я чувствую себя мальчуганом, уцепившимся за юбку матери: я боюсь потерять господина Баньеля.

По приглашению министра все не спеша рассаживаются по местам. Наши «враги» приветствуют Шарля Люизе, префекта полиции, мужчину с седеющими волосами, зачесанными назад, с гладким и худым лицом, с выступающим кадыком и орлиным носом, на котором сидят очки в роговой оправе. Сотрудники префектуры садятся справа от стола.

Руководители Сюртэ садятся по левую руку министра.

Одиннадцать часов. В двери, скрытой за тяжелой портьерой, появляется Пьер Бурсико, генеральный директор Сюртэ, высокий, обаятельный, черноволосый. Он садится рядом с министром. В тот же момент входит командующий жандармерией, приветствует всех по-военному, снимает фуражку и тоже садится.

— Господа, наступило время подведения итогов, — начинает министр.

Он объясняет собравшимся цель данного заседания. С тысяча девятьсот сорок четвертого года страна горит в огне и тонет в крови. Были казнены коллаборационисты как на законном основании, так и без такового, были произведены обыски, часто без ордеров, кончавшиеся кражами и незаконным вымогательством. Но самое главное — это рост преступности, с которой необходимо эффективно бороться. Девиз дня — репрессии.

Далее министр докладывает о делах, в которых были скомпрометированы полицейские чиновники. Он убежден, что правосудие восторжествует, потому что оно должно торжествовать.

Сделав паузу, чтобы каждый мог вдуматься в его слова, Эдуард Депре продолжает:

— Господа, я призываю вас принять все необходимые меры, чтобы покончить с бандитизмом. Наша страна, столько выстрадавшая в период оккупации, не должна стать ареной кровавых подвигов организованных банд, преступная деятельность которых подрывает нашу экономику.

В то время как министр говорит, я изучаю окружающих его людей. У одних серьезные лица, у других — напряженные, у третьих — безучастные. Комиссар Пино играет под столом своей трубкой; директор Валантен все время чешет свой нос; префект Люизе без конца снимает свои очки и протирает их платочком из нагрудного кармана; мой шеф ерзает на стуле; полковник жандармерии, вытянув шею, слушает внимательно; в серых глазах Вибо сверкают ироничные искорки. Мой взгляд снова возвращается к круглому лицу министра, утяжеленному двойным подбородком. Густые брови и чаплинские усики придают ему сходство с рантье, в жизни которого было не много лишений. Я непроизвольно задумываюсь о тех французах, которые недоедали в эту жуткую зиму. Я сам из них: сто пятьдесят граммов мяса, девяносто граммов колбасы в неделю, пятьсот граммов сахара в месяц. На хлеб введены карточки; уголь практически невозможно достать; газ отключают каждый вечер в двадцать тридцать; электричество подается с перебоями между восемью и семнадцатью часами. Большинство из тех, кто держит сегодня в своих руках бразды правления, не знают, что такое жить по карточкам, иначе чем объяснить их жир?