Гангстеры

Час спустя, получив новый приказ, полицейские снимают заграждение. Набив фургон, охранники с потными и красными лицами захлопывают дверцы. Машина трогается. Внутри фургона около двадцати человек, нечем дышать. Наконец фургон останавливается, дверцы открываются. Один за другим задержанные спрыгивают на землю под бдительным оком вооруженных автоматами охранников.

Чокнутый быстро оглядывает двор генштаба полиции Марселя. Он влип, по-глупому влип. Тем не менее он очень спокоен. В этот праздничный день полицейские силы явно сокращены, и Лутрель надеется, что ему удастся выпутаться. Все его чувства обострены, и он готов воспользоваться первой же возможностью, которая представится. Инстинктивно он оказывается последним в шеренге.

— Вперед, — командует бригадир.

Гуськом, под конвоем охранников, шеренга поднимается по лестнице, пересекает длинный коридор с серыми стенами, входит в тесное помещение с затхлым запахом. Все, кроме Пьера, оставшегося в коридоре из-за нехватки места.

— А этот? — спрашивает полицейский.

— Проводите его в комнату охранников, — отвечает бригадир.

— Слушаюсь, шеф.

Лутрель входит следом за охранником в просторную комнату, пропахшую потом и табаком. Ему указывают на скамейку возле огромной печи с открытой дверцей. Пьер молча подчиняется. С наигранной доброжелательностью он наблюдает за полицейскими, снимающими фуражки и ремни, расстегивающими вороты мундиров, кряхтя и жалуясь на адское пекло. Полицейские отпускают плоские шуточки, по очереди отправляясь в туалет. Пьер Лутрель наблюдает. В его голове уже созрел план. В двух шагах от него на стойке для винтовок висят автоматы. Нужно только выждать благоприятный момент.

Один полицейский любезно предлагает ему воды. Лутрель благодарит. Полицейский выходит и возвращается со стаканом в руке, протягивает его Лутрелю. Пьер подносит его к губам и пьет с нарочитой медлительностью. Подавая Лутрелю стакан, охранник неосмотрительно встает между ним и своим коллегой, которому поручено следить за Пьером. Лутрель допивает воду, облизывает губы и возвращает стакан.

— Спасибо, — говорит он. — Сразу полегчало.

— Не за что.

Охранник поворачивается к нему спиной, обменивается несколькими словами с вытирающим лоб полицейским. Момент подходящий. Лутрель делает прыжок, как хищный зверь. Обеими руками он с силой толкает своего благодетеля на другого полицейского. Оба заваливаются на цементный пол. Еще один прыжок, и Лутрель хватает со стойки автомат и наводит его на ошеломленных охранников.

— Ни с места! — рычит Лутрель.

Пятясь, он приближается к двери, выходит в коридор, закрывает дверь на ключ. С автоматом в руке он бежит по коридору до лестницы и стремительно спускается вниз. Ему остается до выхода около десяти метров, когда он наталкивается на группу полицейских. Не теряя хладнокровия, вместо того, чтобы беспорядочно стрелять, он начинает вопить:

— Держи его! Он удрал!

Не сбавляя скорости, он продолжает свой сумасшедший бег, увлекая за собой группу полицейских. В это время он слышит за своей спиной сигнал тревоги. Выбежав на улицу, он живо раздает приказы:

— Вы двое, налево… Вы трое, направо… Быстро! Обыщите все здания…

Он говорит таким властным и уверенным голосом, что все подчиняются. Одни полицейские убегают в сторону Епископской улицы, другие — в сторону Майорского бульвара. На Соборной площади становится тихо. Пьер Лутрель удаляется в свою очередь. На набережной Жольетт он прячет автомат в старую бочку и спокойно смешивается с толпой гуляющих.

Полиция еще не готова к тому, чтобы тягаться с ним силой.

КНИГА ВТОРАЯ

Полицейское лето

9

— Борниш, какими мы связаны узами?

— Франкмасонскими, шеф.

— А что такое франкмасонство, Борниш?

— Это всемирный союз просвещенных людей, объединившихся в целях интеллектуального и нравственного совершенствования человечества.

— Прекрасно, Борниш. А что нужно делать для того, чтобы масонская ложа была справедливой и непогрешимой?

— Она должна управляться тройкой. Пятеро должны заниматься ее просвещением. Семеро делают ее справедливой и непогрешимой. Пятеро… э…

— А пятеро, Борниш?

— Пятеро — это трое первых плюс один оратор и один секретарь: они несут свет. Семеро членов занимаются посвящением в таинство.

До сих пор все шло нормально. В конце я немного запнулся, но ответил правильно. Стоя перед столом комиссара Баньеля, начальника Первой мобильной бригады и моего шефа, заложив руку за спину, я держу мой первый устный экзамен, в то время как Жорж Дюрье, самый старший в группе, опустив голову, пытается сдержать смех. Как и Виллакампа, руководитель группы в период моего назначения в бригаду, Дюрье родом из Тулузы. Как и у Виллакампа, у него раскатистое южное «р». И он тоже бывший жандарм, пришедший в полицию по рекомендации жандармерии. Характерно, что он всегда начинает допросы с вопроса, приводящего обвиняемого в замешательство, а именно: «Где, как и почему вы родились?» Его приступы ярости, непредсказуемые и краткие, доносятся до последнего этажа особняка на улице Бассано.

Сейчас же, во время моего экзамена, на котором присутствуют Биллуа, полицейский-джентльмен, Гелтель, бретонец с бычьей шеей, и инспектор Идуан, сосущий свой зубной протез, он смеется исподтишка. Все они представляют группу захвата Первой бригады.

В просторной прямоугольной комнате с едким запахом мужского пота стоит удушающая жара. Сидящий за столом Баньель вынимает из кармана брюк связку ключей, выбирает один из них и открывает им ящик стола. Он достает из него фартук из белой кожи, закрывает ящик, подходит ко мне и опоясывает мою талию.

— Борниш, пройдитесь, — приказывает он.

Я ставлю ноги угольником, являющимся масонским символом нравственной чистоты, и делаю утиной походкой три шага. Баньель жестом останавливает меня.

— Отлично, отлично, Борниш. Можете идти отдыхать. Следующие!

Теперь моя очередь зубоскалить. Трое моих коллег выстраиваются вдоль стены, готовые приступить к испытанию по первому сигналу шефа. На цыпочках, чтобы не нарушать ритуала, я возвращаюсь к своему столу в углу комнаты. Я с удивлением смотрю на своих коллег. Мне всего двадцать пять лет, возраст несерьезный. И однако я с горечью и досадой думаю об этих своих затянувшихся делах, о нераскрытых преступлениях, о наших недостаточных средствах и грязных помещениях. Мне кажется, что мы теряем драгоценное время, сидя в четырех стенах и слушая наставления нашего бесконечно симпатичного патрона, занятого больше философией, чем репрессиями. Одному Богу известно, что Франция встречает свой национальный праздник четырнадцатого июля тысяча девятьсот сорок шестого года, переживая политические чистки, и что очаги волнений, начавшиеся после освобождения страны, еще не угасли. Мы победили благодаря союзникам, но мы истерзаны войной. После ее окончания прошло уже более года, но полиция по-прежнему ощущает нехватку во всем: в финансах и в оборудовании.

Ничего не изменилось в Первой бригаде с тех пор, как я впервые пришел в нее четвертого сентября тысяча девятьсот сорок четвертого года. Когда я подошел к дому сорок два по улице Бассано со тщательно сложенной во внутреннем кармане пиджака повесткой, я испытал шок: какой великолепный особняк! Перед тяжелой дверью из кованой стали и стекла стоял охранник. Я казался себе жалким в моем единственном поношенном костюме и стоптанных ботинках. Ровно в девять часов я переступил порог этого здания и увидел обратную сторону медали. Просторный холл был покрыт строительным мусором, как на стройплощадке. Из-за перегородки слева до меня доносились стоны допрашиваемых недостойных французов. Под монументальной лестницей из резного дерева была сколочена клетка наподобие крольчатника, в которой размещалась телефонная станция. Чиновник, отвечающий за ее работу, был завален карточками и поражал своей полной некомпетентностью. Холл был заполнен разного рода людьми: полицейскими, военными с перекинутыми через плечо автоматами, гражданскими с впечатляющими пистолетами, с подвешенными к поясам гранатами. Они подталкивали вперед испуганных субъектов, первых жертв чистки, которые содержались в тесной комнате со стилизованным замком на двери, оставшимся в наследство от счастливой эпохи.