Малыш и река

Тут я не смог удержаться от рыданий. Она услышала и тихо позвала меня:

— Паскал?, мой золотой, иди ко мне, я обниму тебя.

Я вошел, захлебываясь слезами, в кухню. Баргабо остался на пороге с ружьем в руках.

Уж вы мне поверьте, что я вошел прямиком в сердце тети Мартины. Она называла меня ласково на провансальском наречии: «Petoulet! Vagant! Courrentille!» и другими нежными именами. И мы крепко обнялись с ней у печки с кастрюлями, из которых, будто нарочно для моего успокоения и умиления, исходили запахи тимьяна и всевозможных пряностей. Все еще плача, я понял, что проголодался.

Мы спокойно поужинали на свежем воздухе, после чего меня отослали спать. Но тетя Мартина не ложилась. Баргабо ушел поздно. Они долго шептались. Затем, потушив лампу, разговаривали на террасе. Сверху через открытое окно я слышал их приглушенные голоса. Разумеется, они говорили обо мне. И я заснул с мыслью, что могу спать без страха, так как они охраняли мой сон.

Родители вернулись через неделю. Как ты, дорогой читатель, наверное, догадался, тетя Мартина хранила молчание о моем побеге. Но, соблюдая семейные традиции, она нашла, на что пожаловаться. Для порядка и по привычке ей полагалось жаловаться, особенно когда мои родители доверяли ей дом в свое отсутствие. Это было известно и не вело к серьезным последствиям. Она это тоже знала, но так было необходимо. Священные ритуалы жалоб и упреков должны тщательно соблюдаться.

Доставалось и мне.

— У него бессонница, — утверждала тетя Мартина. — Он слишком много читает. Это малыша нервирует.

— В самом деле, он слишком много читает, — доверчиво повторял отец.

И, повернувшись ко мне, добавил:

— Паскал?, тебе нужно больше гулять. В твоем возрасте необходимо развлекаться.

Мне посчитали пульс. Он был учащенный. Попросили показать язык. Он был белый.

Мама встревожилась.

— Очевидно у него запор, — сказал отец. — Он всегда сидит!..

У меня забрали книги и дали настойки александрийского листа. Я пил ее скрепя сердце, но деваться было некуда. В конце концов, не самое суровое наказание.

Тетя Мартина, чтобы немного утешить меня, тайно испекла медовое пирожное и принесла его мне.

Между тем назначение слабительного лекарства, вместо того чтобы поднять дух, вызвало в моем здоровом теле необъяснимую слабость. Каждый объяснял это по-своему. Отец считал, что это из-за печени. Мама — из-за селезенки; тетя Мартина — из-за легких. «Он дышит с трудом, — говорила она. — Послушайте хорошенько. У Паскал? — одышка». И правда, я много вздыхал, может быть, от тоски, может быть, из-за чего-то еще. Но я сам не больше своих близких понимал причину этих вздохов, настолько мое недомогание было неопределенным.

Оно возрастало, но явным не становилось. Мне вернули книги. «В конце концов, — ворчал отец, — если ему нужно, то пусть он их читает!». Но я не читал книг. Они мне наскучили.

Наступил июнь. Потом июль, время жатвы и хорошей погоды. Прохладные утра, светлые ночи, легкое солнце, теплые вечера. Даже в августе лето грело, а не палило деревню. Чистые родники не иссякали ни на один день.

Я по-прежнему изнывал. Непонятная тоска пала мне на сердце. Дни казались долгими. Я бродил без дела то тут, то там, по полям, в саду, под старыми платанами.

Иногда, устав от дома и его угодьев, я усаживался у дороги на берегу канала. И там без радости ждал.

Без радости и без надежды. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пришел, неважно кто: почтальон, собака, может быть, ослик…

Баргабо больше к нам не заходил. Что с ним случилось? Никто о нем никогда не вспоминал. Его отсутствия будто не замечали. А ведь он всегда, особенно в жаркие месяцы, раз в неделю приносил нам рыбу. Теперь Баргабо не было, и никто о нем не беспокоился.

А я думал о нем. Мысли о Баргабо часто мешали мне спать и печалили меня. В сентябре моя тоска стала невыносимой. Даже виноград мало радовал, а ведь урожай был на диво. В больших чанах-давильнях виноград бродил так избыточно, как никогда раньше, сколько помню, он у моих родителей не бродил.

Ожидалось, что год закончится удачно, так как октябрь был сухой и ноябрь почти без дождей. Река не рокотала, ее усмиренные воды не заливали наши поля и не мешали пахоте.

От всех этих подарков судьбы, поражавших воображение нашей семьи, мне легче не становилось.

Я был в такой меланхолии, что даже рождественские холода, настоящие, сильные и, как правило, бодрящие, меня не тронули. Мне пришлось прожить долгую, тяжелую и безрадостную зиму.

К тому же я часто думал о Гатцо. Где он? Иногда на склоне дня очень высоко, под облаками, пролетал сквозь метель треугольник уток. Их дикие крики проникали мне в самое сердце.

Родители, заметив мою молчаливость, тоже стали молчаливыми. Они все испробовали, чтобы я переменился, но ничто не шло мне на пользу. Напротив, я заразил их своей задумчивостью.

Между тем наступила весна: подул теплый ветерок, прилетели птицы, засвистел дрозд. А я все еще вздыхал. Сам толком не зная, от чего — от радости или печали.

— Он вздыхает, — говорила тетя Мартина, — может быть, это от весны. Я тоже вздыхаю, хоть я уже стара, это апрельские вздохи.

По ее совету меня перевели вниз, где была ее комната. У тети Мартины был невероятно чуткий сон, и, стоило мне шевельнутся на мягком матрасе, она звала меня по имени, проверяя, сплю ли я или только ворочаюсь во сне. Из страха разбудить весь день трудившуюся старую тетю Мартину, я старался во время бессонницы не вертеться в постели. Я прислушивался к ее дыханию, и, может быть, это была единственная нить, связывающая меня с жизнью.

А однажды мне приснился сон. Вот как это произошло.

Наверно, я уже задремал, но еще не спал, по крайней мере, крепко. И сначала это был легкий сон. Я хорошо помню, что, засыпая, видел, как через приоткрытые ставни на меня смотрели две звездочки. Потом мне показалось, что ставни таинственно раскрываются, и постепенно отверзлось бездонное небо, и звезды одна за другой появились в моей комнате. Вскоре стены дома вовсе исчезли, незаметно уступив место странному трепетно мерцающему пейзажу. Чуть позже он оказался дном ночной реки, загадочно освещенной невидимыми огнями. Их неясный свет заливал подвижный экзотический мир растений и водных существ. Я видел, как медленно дышат могучие корни огромных деревьев, погруженных в царство воды гораздо глубже, чем обычно думают. Из глубоких тайных убежищ выплывали чудовища со светящейся чешуей, у некоторых на головах, ощетинившихся шипами, горел зеленый либо золотой огонь. Они лениво и одновременно угрожающе пробивались сквозь гигантские водоросли и цветущую уруть[7]. Сильное течение несло и несло все новых невообразимых существ молочного цвета с меняющимися на моих глазах формами, пронизанных смутным мерцающим светом. И медленно двигались между ними голубые звезды, и прятались в хрупких коралловых зарослях никому неизвестные прозрачные раковины…

Подводный мир тревожил мой сон, и я неосознанно стремился выбраться из этих ирреальных мест, где отовсюду за мной внимательно следили враждебные чудовища. Было ли мое желание столь сильным, или небо пришло мне на помощь, но из моего сна вдруг исчезли иллюзорные создания, а их бесчеловечно жестокая красота тихо сменилась знакомой зарей, утренним небом и осенним деревенским пейзажем, где лениво текла моя подруга — река. Теперь я радостно бродил по знакомым местам, по заросшему камышом острову, по скалам, дубравам, по берегу, где струился родник. Тут меня восхищало все: птицы, цветы, свободная жизнь и особенно маленький скалистый залив, где во времена сонных вод я порой задерживался, любуясь их чистотой.

7

Уруть, или Перистолистник — пресноводное растение, произрастает в озёрах и прудах на глубине от 50 до 200 см.