Малыш и река

Луна скрылась, стало темно, ухала сова, мальчик перелез через ограду. Вот он подходит к дому, находит дверь, ищет наощупь замок. Но его руки наталкиваются только на пустоту… В этом странном доме не боятся воров, и потому дверь посреди ночи распахнута настежь.

Сорванец в нерешительности, он дрожит… Но из самолюбия идет вперед. Ему жарко, горло горит, он умирает от жажды. Вот и комната. Там спит пожилой мужчина. Ночник освещает его лицо. А у изголовья на тарелке лежит сочный персик, едва надкушенный.

Воришка протягивает руку к персику и подносит его ко рту. Как вкусно! Как сладко! Но это не персик! Неведомая сила пронзила все его тело и вывернула душу наизнанку! «Где я?» — кричит он…

Добрый старик просыпается, в комнату вбегает жена…

Ах! Сын вернулся! Он здесь, он их видит, он их узнал, он рыдает.

Господь Бог появляется на облаке и качает головой в знак одобрения. Занавес падает.

В те времена в наших деревнях люди были еще простодушны и уж если чему-то радовались, так радовались. Благодаря природному уму они мгновенно понимали глубокий смысл сказки, а ее наивность очаровывала их потому, что согласовывалась с их житейской мудростью. Сведенная всего к нескольким ясным мыслям, сказка может кому-то показаться неглубокой, а между тем ее наивная простота не что иное, как очищенная веками мудрость древнего человеческого опыта.

Истинная мудрость, если она существует в реальной жизни, не бывает мрачной. Она или вдохновляет людей, или будит воображение. Тогда она, как в этой сказке, превращается в развлечение, но то, чему она учит, — глубоко, а ее мудрая простота очаровывает.

Этой ночью она явно очаровала все души в деревне. На протяжении всего спектакля мэр сидел с открытым ртом. Кюре глазел на ангелов, а когда появился Господь Бог, перекрестился. Лица нотариуса и доктора сияли от удовольствия. Мореплаватель от гнева несколько раз едва не бросился на мерзкую колдунью и коварных цыган — насилу его удалось удержать. Все жители деревни выражали свои чувства: искренние охи и ахи выдавали, под сурдинку, то гнев, то возмущение, то жалость. Дети молчали, но смотрели во все глаза. Кукольная драма всех заворожила. Словно волшебник поймал зрителей в сети своих чар. Они перестали быть просто публикой и, как бы перевоплотившись в героев спектакля, необычайно живо переживали все события на сцене. Они не смотрели пьесу — каким-то чудесным образом они сами играли ее. Было видно, как, прижавшись друг к другу, они дышали все вместе, единым вздохом, и их маленькие вдохновенные лица застывали от восторга.

Особенно лицо одной девочки. У нее были полные губы, сияющие зеленые глаза и пылающие от восторга щеки. Рыжие волосы, зачесанные назад, торчали прямым хвостиком на затылке. Конечно же, это была Гиацинта. Да уже по застывшим на ее лице восхищению и ужасу можно было догадаться, что это она. Никто из детей не был так захвачен и не проникся всей душой происходящим на сцене, как она.

Когда занавес опустился, воцарилась глубокая тишина. Затем за кулисами раздался уже знакомый дрожащий голос:

— Люди добрые, спектакль окончен. Сейчас моя собака Пикеду с кружкой в зубах обойдет всех и соберет вознаграждение. Будьте к ней дружелюбны. Пикеду — мой единственный друг в дороге. Моих детей больше нет на этом свете, а моего внука, как в нашей сказке, украли цыгане. Вот уже пятьдесят лет я приезжаю с кукольным театром в ваши деревни. После меня некому будет показывать вам спектакли. Друзья мои, сегодня было последнее представление. Я уже стар и больше не приду в вашу деревню. Сегодня я прощаюсь с вами. А теперь бросьте монетку в кружку, когда собака пройдет мимо вас…

Вся деревня была растрогана. Женщины сморкались в платки, мужчины вытирали глаза, мэр чихнул. А девушки хором выкрикнули:

— Дедушка Савиньен, выходите к нам…

Голоса девушек, нежные и певучие, растопили сердце деда Савиньена, и все поняли, что сейчас он выйдет к зрителям.

Занавес зашевелился, появилась продолговатая лысая голова. Вокруг блестящей макушки сиял венчик прекрасных седых волос, смешавшихся с волнистой, белой как снег бородой. Глаза были светлые и чистые. Когда старик тяжело выпрямился, три сотни лиц заулыбались.

На нем был старый редингот, шея повязана платком. Было видно, что он очень беден и терпелив.

Так беден и так терпелив, что когда, просто и учтиво, он вышел из-за кулис, вся деревня уважительно замолчала. Он не улыбался, то есть не старался понравиться, но черты его старого лица светились душевной чистотой.

Когда он вышел, стали слышны чьи-то рыдания, доносившиеся с нижних веток вяза.

Все головы повернулись в ту сторону. И обнаружили Гатцо. Сидя на ветке, он плакал в три ручья. Плакал с какой-то яростью на самого себя. На глазах у трех сотен благоразумных голов, удивленно смотревших наверх, ему было стыдно плакать. Но он плакал, несмотря ни на что. А внизу оторопевший дед Савиньен безмолвно смотрел на него: было уму непостижимо, как пропавший ребенок мог вдруг свалиться с неба.

— Спускайся вниз, малыш, — кричали женщины. — Мы дадим тебе горячего вина.

Дед молчал, от волнения лишившись дара речи, он только непрерывно смотрел на внука, ноги которого свисали с веток. И Гатцо, весь в слезах, тоже смотрел на него сверху.

У дерева полукругом стояли именитые особы: мэр, кюре, нотариус, доктор. Они улыбались мальчику и звали его спуститься. Что он и сделал.

— Осторожнее, — заботливо говорили бабушки, — не сломай себе шею, маленький безумец.

А мужчины, качая головами, поздравляли деда Савиньена.

— Смотрите, — говорили они, — как он ловко лазит. А легкий-то, ни дать ни взять белка.

Когда Гатцо, соскользнув по стволу, спрыгнул на землю перед мэром, все облегченно вздохнули.

Кстати, мэр был добрым, звали его Матье Варий. Другого такого мэра не было в этих местах. Поэтому никто не удивился, когда он, повернувшись к толпе, дружески сказал:

— Всех угощаю горячим вином.

Шепот удовлетворения пробежал среди трех сотен душ.

А мэр продолжал:

— В дорогу, дети мои! Пойдем по порядку: сначала малыши, затем девушки, после девушек женщины и в завершение — народные избиратели.

Полицейский оживился и, напустив на себя важный вид, поднял барабан.

Мэр пошел за ним следом. Справа от него — дед Савиньен. Слева — Гатцо, уже успокоившийся. Каждого он держал за руку. За ними шеренгой шествовали именитые особы: кюре, нотариус, доктор, мореплаватель и почтмейстер. Затем шли деревенские жители. В первых рядах вышагивала зеленоглазая Гиацинта, серьезно глядя перед собой. Старики завершали процессию.

Полицейский легонько бил в барабан. Несмотря на преклонный возраст, он бодро отбивал марш барабанными палочками. И, следуя ритму марша, все невольно пошли вприпрыжку.

Так все они с сияющими лицами прошагали мимо меня, девушки, обнявшись и раскачиваясь, напевали от радости.

— Полвека у нас не было такого праздника! — говорили старушки.

Старики одобрительно кивали головами. Молодежь смеялась, сама не зная чему. Когда все прошли мимо, я увидел собаку. Последняя в кортеже, нисколько этим не расстроенная, она семенила, уткнувшись носом в пятки идущих впереди людей. В зубах у нее торчала кружка.

Когда пробежала и она, я остался один. Никто меня не заметил, даже Гатцо. Он с уважением держал руку мэра и, казалось, был тронут этой честью. Видел ли он меня? Он прошел мимо, ничего не замечая вокруг, ведь он был героем дня. Но я-то видел его и любил. Сердце мое разрывалось от горя, на глаза навернулись слезы.