Перекличка

Я пытался обуздать свои мысли. Воскресные дни для меня всегда тяжелы. От безделья поневоле думаешь обо всем. Всю неделю напролет работаешь без передышки, следишь за тем, что делается вокруг, и это дает тебе ощущение уверенности в жизни. Но в такой день кажется, будто весь мир ускользает от тебя. Ты не ведаешь, что происходит в этой давящей духоте, чувствуешь себя чужаком в своих родных краях, тебя охватывает ужас, которого ты не в силах обуздать, потому что он вне пределов твоего разумения. Человек не властен над духом, чтобы удержать дух[31].

Со двора вдруг донесся громкий смех Абеля. Какое беззаботное веселье! Уже не в первый раз я вынужден был признаться себе, что завидую ему. Как мне хотелось бы быть таким! И я мог бы быть таким, если бы уже в раннем возрасте на меня не пало тяжкое бремя ответственности.

Я припомнил нашу с ним поездку в Кейптаун, спокойные, веселые вечера у костра, когда он играл на скрипке. Вдали от дома у меня словно груз свалился с души, порой я даже подпевал ему, и мы по очереди прикладывались к кувшину с бренди. Но в конце концов именно я должен был решать, когда остановиться, чтобы события не вышли из-под контроля. Я был не вправе свободно, как он, забыться, отдавшись музыке и веселью.

А потом он потерял свою скрипку в Кейптауне. И даже не сумел дать разумного объяснения пропаже. Но догадка вдруг озарила меня: он просто хотел лишить меня того, что, как он знал, мне нравилось — злорадная уловка всех рабов, вечно желающих насолить хозяину. И это навсегда останется преградой между нами. А потом, после того что устроил Голиаф, Абель даже угрожал мне лопатой. Всего одно мгновение, но я никогда не забуду пережитого ужаса. Так как они сеяли ветер, то и пожнут бурю[32]. Что за бредовые мысли будил у меня в голове тот воскресный день! От жары и духоты я совершенно лишился воли. Казалось, этому дню не будет конца.

Николас вернулся домой только перед заходом солнца. Учитель выглядел сущим ублюдком, но его жена оказалась молоденькой худощавой девушкой с миловидным, невинным, хотя и утомленным лицом. Ребенок заплакал. Сесилия позвала рабыню Памелу, чтобы та взяла и покормила его.

Мы сидели в большой комнате, пили кофе и болтали. Старик Дальре сунулся было в дверь, но, заметив меня, извинился и ушел.

— Он становится обузой, — сказал я Николасу. — Подумай, как избавиться от него.

— Отцу это не понравится.

— Отец лежит трупом. Откуда он узнает?

— Узнает.

Я переменил тему, чтобы не затевать ссоры.

— Как идут дела на фермах, через которые ты проезжал?

— Некоторые фермеры еще молотят пшеницу, но большинство уже закончили.

— Ты доволен урожаем?

— Да. Год был засушливый, а урожай оказался одним из Лучших.

— Тебе случайно не попадался человек, искавший пропавшую кобылицу?

— Какую кобылицу?

Я объяснил.

— Нет, — сказал Николас, — но, если хочешь, оставь ее тут. Рано или поздно за ней кто-нибудь явится. У меня как раз есть пустое стойло, а если кобылица и вправду такая дикая, то Галант будет с удовольствием присматривать за ней. А никто не объявится, так оставлю ее себе. Тогда не придется ехать в Тульбах покупать лошадь.

— Да, лучше держаться подальше от городов, — согласился я. — Житья не стало от этих проклятых англичан.

— Кажется, на сей раз самое страшное миновало, — сказал он. — Я по дороге заглянул к Франсу дю Той, он говорит, что о комиссарах и курьерах ничего не слышно, а ведь уже конец января. Это может означать лишь одно — что они отказались от мысли об освобождении рабов.

— Наверное, у него, как всегда, нашлось о чем поговорить?

— Да, опять разглагольствовал о законности и порядке.

Я расхохотался.

— Пустая болтовня. А все из-за его рожи. Такому уроду нетрудно быть святошей. Он и годен только на то, чтобы произносить высокопарные речи.

Белокурая женщина вошла в комнату, что-то сказав Ферлее про ребенка, и учитель вышел вместе с ней.

— Не вижу я никакого проку в твоей затее с учителем, — сказал я. — Он лишь забьет головы твоих дочерей всякой ерундой.

— Сколько можно об одном и том же. — Он поднялся. — Пошли, покажешь мне кобылицу.

Абель поджидал нас возле двери.

— Запрягать коляску, баас?

— Разве вы не останетесь переночевать? — спросил Николас.

— С удовольствием. — Я обернулся к Абелю. — Подыщи себе место для ночлега у Галанта или где-нибудь еще. Мы поедем утром.

Если мы с мальчиками не вернемся домой, подумал я, Эстер придется как следует поволноваться — такая пилюля ей и нужна.

От конюшни мы направились по саду и по бобовым полям вниз, к захламленному гумну.

— Почему ток у тебя в таком виде? — спросил я, раздраженный его нерадивостью.

— Не было времени привести в порядок после молотьбы, — извиняясь, ответил Николас. — Но я приказал Галанту проследить, чтобы завтра же все расчистили и утрамбовали.

По дороге домой мы прошли мимо краалей и запруды. Сумерки сгущались. Вокруг разливалось ощущение покоя, заполняя всю долину, точно чистая прохладная вода. Со стороны запруды мы глядели на двор фермы с ее крепким домом и пристройками, на учительский домик, конюшни и сараи, краали и хижины, на огороженное стеной кладбище чуть в стороне, пока пустое, если не считать могилы отца Эстер.

Мне припомнилось то беспокойство, которое я ощущал днем. Я был не прав, решил я теперь. Все это вовсе не суета сует. Поглядеть хотя бы на спокойную надежность этой фермы. Да и моей собственной тоже. Во времена нашего прадеда и времена папиной молодости все здесь было диким и нецивилизованным. Но в борьбе с дикарями и хищниками наш народ укротил эти края, и теперь они наши на веки вечные. Нам тоже были знакомы опасности и тревоги — чего стоили одни беспорядки, чинимые рабами в последние годы. Но теперь наконец-то все позади. Благодаря суровым мерам, необходимым, чтобы они понимали, кто тут настоящий хозяин, мы удержали кнут в своих руках, и теперь нам все подвластно. Насколько хватал глаз, земля была наша. Оглядывая ее, я вдруг почувствовал, что мне понятно то глубокое удовлетворение, с которым в конце седьмого дня творения господь осмотрел все им сотворенное и увидел, что это хорошо.

На короткий миг я даже ощутил тоску по Эстер. Ведь как-никак мы сотворены, чтобы быть мужем и женою.

Я никогда не думал, что все это пойдет дальше разговоров. Сколько раз мне уже доводилось видеть подобное? — ветер поднимается, затем слабеет и снова стихает. Даже в тот день на гумне я по-прежнему был уверен, что Галант просто притворялся раздосадованным, когда его хозяин не дал втравить себя в очередную ссору. (Хотя, конечно же, нетрудно было догадаться, как именно поведет себя этот человек.) Впервые я почувствовал, что они не ограничатся угрозами, в тот воскресный вечер, когда Галант и Николас ван дер Мерве вернулись домой с учителем. Я, как обычно, отправился к хижинам, чтобы немного выпить с рабами. Долли там не было — слава богу, думал я впоследствии, иначе бы вся моя затея провалилась, — так как ему и Платипасу нужно было починить стену свинарника, сломанную свиньями в отсутствие Дальре.

Я был потрясен, узнав, как далеко продвинулся Галант в своих планах. Во время путешествия он и в самом деле подговорил рабов с соседних ферм к мятежу; в воздухе запахло грозой.

— А ты уверен, что все у вас получится? — спросил я очень осторожно, чтобы не вызвать у него подозрений.

— Конечно, — решительно ответил Галант. — Разве все идет не так, как ты нам говорил? Ты же был с нами с самого начала.

— Да, разумеется. Я просто хотел убедиться в том, что ты относишься к этому всерьез.

— А ты думал, что я шучу?

— Нет-нет. Можешь на меня положиться.

Он внимательно посмотрел на меня, словно пытаясь разглядеть, что таится в моей душе, и наконец сказал:

31

Екклесиаст, 8:8.

32

Осия, 8:7.