Перекличка

Хоть бы поскорее поднялся ветер…

Откуда нам было знать, что когда наконец он поднимется, то сокрушит на своем пути все и вся.

Молотьба на гумне. Сколько всего ненужного уносится ветром в такие дни. С самого детства я люблю это время больше всех других, все менее важные дни словно собираются тут воедино. От работы ломит спину, и к ночи ты выматываешься так, что нет сил поднять руку, а когда ты лежишь со своей женщиной, усталость давит на тебя, точно тяжелой ногой, и от мякины зудят глаза, нос, горло, спина между лопатками, все тело. Но это мужская работа, и она рождает в тебе чувство гордости, ты словно дерево, пошедшее в рост, из ног твоих вырастают корни, и корнями этими ты вскрываешь все, что сокрыто, — землю, камни и подземные воды, по твоим корням вода поднимается наверх, к стволу, к твоему телу, которое склоняется, раскачивается и гнется, как дерево на ветру, пока ты бросаешь пшеницу лопата за лопатой, тяжелые зерна падают вниз, мякину уносит прочь, на земле остается лишь чистое зерно, а в твоем теле — приятная, глубокая усталость. Эта работа приносит удовлетворение — она начинается еще затемно, стоит только первому свету вспыхнуть под угасающими звездами, и длится до того времени, пока последняя капля солнца не стечет за черные горы. Из сарая вывозят телегу, доверху груженную снопами, твердая земля на гумне покрыта толстым слоем колосьев. Я иду за лошадьми, нужно иметь сноровку, чтобы водить их по гумну, ведь молодые лошади дики и непослушны, а старые хитрят и стараются держаться ближе к середке, чтобы делать круги поменьше. Остальные работники раскладывают и перетряхивают снопы, а лошади идут круг за кругом, ритмично покачиваясь из стороны в сторону, пока их по грудь не завалит соломой. Тогда приходит пора уводить их и убирать вилами солому, оставляя на земле зерно, лежащее золотыми насыпями. Час за часом, без минуты отдыха под палящим солнцем мужчины работают граблями и вилами, убирают солому и мякину, чтобы затем подставить лопаты, полные зерна, сильному встречному ветру. Мы долго ждали, пока подует этот ветер, который проходит по всей стране, будто великан, шагающий семимильными шагами. Теперь ветер этот наконец пришел, он поднялся среди ночи и продолжает дуть весь день до самого заката, время будто вошло в свою колею. Спокойные дни миновали. Ферма снова оживает, мы подставляем лопаты с зерном ветру, словно белье на просушку, тяжелые зерна как бы нехотя падают на землю, стекают с ровным шелестом вниз, точно капли дождя.

И так каждый год. Но в этом году вдобавок к работе еще и потаенная тьма, тяжесть, неразразившаяся буря. Ведь рождество миновало, и Новый год тоже позади. Уже середина января, а до сих пор так ничего и не произошло. Слово свободы унесено ветром, а нам остался лишь его пустой звук.

Если бы я хоть мог вызвать Николаса на ссору. Но после моего возвращения с гор он стал со мной особенно осторожен. Он сделался терпеливым и сдержанным, даже когда я намеренно дразню его. И от этого еще хуже. Если бы он поднял на меня руку, я бы получил повод, который мне нужен. Но он лишает меня даже этой возможности.

Но если он будет и впредь избегать ссор со мной, мне придется начать самому. К тому-то и шло дело в тот день на гумне.

С раннего утра Кэмпфер подзуживал нас, как и на уборке урожая. Мы все работаем вместе: рабы, сезонные работники и люди старого Дальре, Платипас и Долли. Солнце обжигает спины, и понемногу разговоры стихают, только Кэмпфер трещит без умолку.

— Галант, — говорит он, облокотившись на метлу, — Новый год пришел и ушел, верно?

— Ну и что? — У меня внутри все сжимается, словно пальцы в кулак, но я не отвлекаюсь от лошадей, веду их круг за кругом.

— Разве не обещали освободить к этому времени рабов?

Мне нечего возразить ему. Я знаю, он прав. И все же мне не нравится этот человек. Зачем он приехал из такой дали, из-за моря? Зачем суется в нашу жизнь?

— Давайте сначала закончим молотьбу и увезем пшеницу, — говорю я. — Тогда у нас будет достаточно времени, чтобы потолковать.

— Вот это правильно, — соглашается старый Ахилл, потирая затекшую спину. — Больно уж много мы все болтаем. Должно быть, ты наконец понял, что говорить куда легче, чем делать, а?

— А ты заткнись! — обрываю я его.

— Разве ты не говорил, что, если они не освободят вас к Новому году, вы возьмете свободу сами? — продолжает Кэмпфер.

— Верно, — говорю я, — так оно и будет. — Я готов схватить вилы и завалить его выше головы пшеницей, чтобы он наконец замолчал.

— А как ты собираешься это сделать? — спрашивает он. — Может, прямо пойдешь к Николасу и скажешь: «Теперь я свободен»?

— Может быть, и так.

— А если он погонит тебя обратно, работать?

Я продолжаю вести лошадей, шея от мякины горит огнем.

— Я тебя спрашиваю, Галант, — вызывающе говорит Кэмпфер. — Разговоры разговорами, а дело делом. Раньше или позже, тебе все равно придется что-то предпринять.

— Вы сегодня завели опасные разговоры, — предостерегает Онтонг, приостановившись с поднятыми вилами.

— Верно, — соглашается старый Платипас, потом разгибается, берет понюшку табаку и снова хватает своими черными клешнями метлу. — Что мы знаем о свободе? В тот день, когда хозяева скажут, что мы свободны, мы получим ровно столько свободы, сколько они захотят нам дать. Не больше и не меньше.

— Вот потому-то и бесполезно ждать ее от хозяев, — говорит Кэмпфер. — Вы получите только то, что сумеете взять собственными руками.

Он уже прекратил работу.

— Вам легко говорить, — ворчит старый Платипас. — Вы здесь чужак, и, как только у нас начнутся беспорядки, вы можете смыться.

— Я с вами заодно, — отвечает тот спокойно. — Я приехал, чтобы обосноваться тут. Если вы решите идти до конца, я буду с вами.

Все метлы и грабли замерли. Слышно, как далеко в саду щебечут птицы.

— Что значит «идти до конца»? — спрашиваю я.

— Это вам решать, — говорит он, глядя на меня своими бесцветными глазами, — сколь далеко вы готовы пойти теперь, когда они нарушили свое обещание.

— А давайте-ка еще немного подождем, — шутливо предлагает Тейс. — Может, курьер еще в пути. Дорога от Кейпа долгая.

— Они говорили — на рождество, потом говорили — на Новый год. С тех пор прошел почти месяц. — Кэмпфер снова глядит на меня. — Ну что, Галант? Тебе нечего мне ответить?

Целый мир борется у меня в душе. Мать, которой я не помню. Отец, которого я никогда не знал. Прежние дни возле запруды. Укрощение серого жеребца. Змеиный камень у бедра Эстер. Охота на льва. Ряды муравьев, ползущих по странице и набрасывающихся на меня ночью. Бет, совравшая мне, что умеет читать. Мой ребенок, избитый до смерти, и мой жакет, разодранный в клочья. Мужчина с голосом льва, и цепи у него на руках, и кандалы на ногах. Свободные люди, живущие за Великой рекой. Женщина, до конца дней своих прикованная к скале. Ночь в пещере во время тумана. Всего этого слишком много, ни о чем нельзя подумать в отдельности, все это тут, во мне, одновременно — растет и разбухает, словно стремясь родиться на свет, а в ушах у меня жуткий вой ветра.

— Одному человеку ничего не сделать, — говорит Кэмпфер. — Но если взяться за дело сообща, оно может выйти. Я видел такое собственными глазами. Вас тут более чем достаточно, а баас всего один.

Мы опускаем метлы и вилы. Я выпускаю лошадей, и они тянутся к пшенице, но малыш Рой удерживает их. Кругом летают мухи. Я слышу их жужжанье.

— Чего вы от нас ждете? — спрашиваю я Кэмпфера.

— А что мне вам подсказывать? Вы сами должны решить, чего вы хотите.

— Уже много лет они дурачили нас, — говорю я после долгого молчания. — Но никогда не говорили так определенно. Они сказали, что приедут люди из Кейпа и освободят нас. Но люди эти так и не появились, а Новый год уже прошел.

— Ну, так и что же теперь? — осторожно спрашивает Тейс.

— Кэмпфер прав, — говорю я. — Что толку попусту болтать о свободе, если ты не готов, не осмеливаешься сам взять ее в должный час? А разговорами этого не добьешься.