Перекличка

Не могу больше молчать о нем. Все пытаюсь думать о другом, но мои мысли все время возвращаются к Галанту. Ведь я вырастила его, и как-никак его можно назвать и моим ребенком, хоть в нем всегда было что-то от дьявола.

Его матерью была Лейс. Она была гораздо моложе меня, почти ребенок, девочка с абрикосовыми грудями; она была чужачкой в нашем Боккефельде. Говорили, будто она родом откуда-то из-за моря, из Батавии, как и Онтонг, — так вот он и пытался утешить ее на свой лад, старый козел. Ведь мужчина всегда мужчина, особенно если женщин сыскать трудно. То же самое и с Питом. По ночам он частенько крался через двор, обычно ко мне в хижину, но порой и к маленькой Лейс. А потом Лейс начала пухнуть. Она была самой молодой из рано созревших девушек в наших краях и хорошенькой к тому же, хоть этого и не разглядеть в темноте; и что-то было в ней такое, что притягивало мужчин. И они не могли противиться этому — вроде как некоторые не могут насладиться цветком, не оборвав его лепестки, или не могут пройти мимо муравейника, не разворотив его. Так же было и с Лейс, девочкой с абрикосовыми грудями; и все мужчины отовсюду приходили, чтобы сорвать ее, так же как они приходили и ко мне. Но мне-то что; а вот она от этого безумела, что еще больше раззадоривало их. Она была точно плод, еще зеленый, но сладкий, и они пожирали его. И вот она начала пухнуть.

Рожала Лейс тяжело. Я была при ней, она больше никого не подпускала к себе. Поначалу я решила, что ребенок родился мертвый, и вот я отложила его в сторону, чтобы помочь Лейс, ведь она была очень слаба, а потом позвала Онтонга, чтобы он вырыл яму и похоронил ребенка. Но он вдруг вернулся, пепельно-серый от ужаса, неся на занемевших руках маленькое создание, остановился, весь дрожа, и сказал: «Посмотри на это, Роза, оно живое». И тогда я увидела, как оно шевелится, извивается, словно щенок. И я взяла его у Онтонга, искупала и приложила к груди — я истекала молоком после смерти моего ребенка, хотя тогда же кормила и Николаса, которому было всего несколько месяцев. Маленький звереныш потыкался слепо в мою грудь своей щенячьей мордочкой, затем нашел сосок и присосался, словно клещ. Я избаловала его с самого начала.

Хорошо, что у меня было молоко, ведь Лейс отказалась кормить его. Она не признала ребенка, не желала даже поглядеть на него, не то что брать на руки. Лежала и плакала день и ночь, пока, как мне показалось, не примирилась. «Не горюй, — сказала я ей, — я выкормлю его, молока у меня хватит». Вроде бы это успокоило ее, но она еще долго болела. Я думаю, она боялась выздороветь, боялась, что мужчины начнут все сначала. Как-то ночью вошел Пит, скомандовав: «Как там с рабыней? Пора и выздоравливать. Я сегодня в настроении». На нем была только ночная рубаха, так что я видела, как с ним обстоит дело; но Лейс повернулась спиной, подтянула колени к груди и завыла, точно собака. Пит собрался было двинуться к ней, и тут он, конечно, был в своем праве: он хозяин. Но когда он проходил мимо меня, я задрала на нем рубаху и основательно взялась за него. Я знаю, как удержать мужчину. Поздно ночью я снова взялась за него, чтобы ему не вздумалось беспокоить Лейс; и когда погасла утренняя звезда, когда пришло время пить кофе и читать псалмы, он вышел из хижины, пошатываясь от усталости, и нет никакой усталости, которая сравнилась бы с этой, уж можете мне поверить.

Я оберегала ее и от остальных. Тело у меня глубокое, и в моем болоте может утонуть целый табун; а если я этим могла помочь Лейс, то тем лучше для нас для всех.

Но Пит бесился все больше и больше, и под конец мне пришлось сказать ему все напрямик. «Если ты возьмешь еще раз Лейс, — сказала я ему, — она умрет. Утопится в запруде». Я видела ее глаза, когда он проходил мимо. Должно быть, потому-то он и продал ее тому человеку из Кару, что проезжал с товарами через Лагенфлей по дороге в Кейптаун.

Для ребенка все обошлось благополучно. Человек, который купил Лейс, вовсе не желал покупать и ребенка, а поскольку Лейс и сама не хотела брать его, он остался со мной. Он был у меня на руках, когда мы глядели вслед удалявшейся повозке, глядели на Лейс, сидевшую сзади словно маленький тюк тряпья, готовый вывалиться при первом же толчке. Странно, что мне уже тогда пришло это в голову, ведь, когда месяц спустя фургон снова проехал через ферму по дороге домой, тот человек сказал, что она и в самом деле вывалилась из повозки, попала под колесо и умерла; он требовал, чтобы Пит вернул ему деньги, но Пит и слышать об этом не желал; в тот день на ферме была жуткая свара, дело даже дошло до пальбы, прежде чем тот человек уехал, — но ребенок и тогда был у меня на руках, прямо держа свою маленькую круглую головку, точно обезьянка. Я поневоле улыбнулась. «Посмотри на него, — сказала я Онтонгу. — Кавалер». Потому-то он и получил имя Галант.

Онтонг помогал мне выхаживать его. Ребенок был единственным, что он мог считать своим собственным в этих краях. А может быть, он и был его собственный, кто знает? Но он мог принадлежать и любому другому, любому из многих, кто приходил отовсюду к Лейс, любому из тех безликих, приходивших ночью и уходивших до рассвета. Но он мог бы быть и от Пита. В таком случае он и Николас были бы двумя ягнятами от одного барана. Ягнятами, сосавшими мое вымя. Но кто я такая, чтобы решать? У Галанта много отцов. У него нет ни одного отца, и все его отцы. Вот что я отвечала, когда меня спрашивали. Но и спрашивать давно уже перестали. Теперь я старая, изможденная и усталая. Каждую зиму мне чудится, будто я умираю, зимы здесь, в Боккефельде, суровые. Но летом я словно снова оживаю, каждый раз заново, подобно прорастающим из земли травам. Мое тело то созревает, то засыхает, смотря по времени года, но корни у меня глубоки и крепки, я вросла ими в скалы. Пит и я состарились вместе. Но с ним уже покончено, а во мне еще есть жизнь.

Идиотом. Вот кем они меня, черт подери, считают. А все потому, что я лежу здесь вот так. Только потому, что мне не пошевелить языком, они думают, что я ничего не понимаю. Да и откуда им знать о моих мыслях, не замирающих ни на мгновенье, как вода подземных ручьев? Думают, я выжил из ума от старости. Здесь нет места старым и малым. Мол, мы бестолковые, и с нами трудно управиться. Вначале, лежа здесь, я их всех проклинал. Крича в молчании, извергая сполохи серного пламени. А они и не замечали. Разве что старая Роза. Она всегда глядела на меня вроде как с пониманием. Но Алида отослала ее, и, кроме как в день похорон, я ее больше ни разу не видал. А теперь меня оставили умирать. Я отдал себя в руки Алиде. А что было делать? Окон с видом на горы тут нет. А жаль. Было бы славно снова поглядеть на холмы. А так передо мной унылый вельд, сбегающий вниз прямо от порога дома, однообразно-серый, каким он бывает в пору летней засухи. Во времена моего деда долина кишмя кишела дичью. И хищниками тоже. Даже и во времена моей молодости, когда я вернулся в эти края. А когда сыновья были еще совсем молоды, здесь разбойничал одинокий лев. Но он был последний. По ночам с гор еще слышен вой шакалов или истерический визг гиены. Тогда Али да прижимается ко мне крепче. За все эти годы она так и не привыкла к нашему Боккефельду.

«Если б мы жили в Кейпе, этого никогда бы не случилось». Вот единственное, что она сказала после гибели Николаса. А ведь такой удар для нее.

И как представишь, что сделал это не кто-нибудь, а именно Галант. Выросший вместе с моими сыновьями. Но в том-то и дело. Им ни в чем нельзя доверять, их никогда не приручить. Как детеныша шакала, которого принесешь из вельда. Возишься с ним как со щенком. Приручаешь как можешь. И вдруг, когда этого менее всего ждешь, он огрызается и кусает тебя за руку. Здесь во всем какая-то дикость, которую невозможно укротить. А я все думаю.

Господи, да кто бы мог себе такое вообразить: Баренд очертя голову пустился наутек той ночью, когда все это произошло, бросив жену и детей. Эстер и Алида недавно говорили об этом, стоя возле моей постели. Думали, я не понимаю, о чем речь. Считают меня глухонемым. Но я слышал каждое слово, обжигавшее меня, точно раскаленный уголь. Баренду тридцать. Но будь я в прежней силе, я бы расплющил его за это в лепешку. Помчаться в горы в ночной рубахе. Для меня он теперь умер точно так же, как и Николас. И все же я взываю к господу.