Перекличка

А две недели спустя, когда заноза еще сидела у меня в сердце, баас Николас с Галантом подъехали, вынырнув из тумана, к Эландсфонтейну.

— Ну и вид у тебя, приятель! С чего это? — спросил я, хотя Онтонг уже рассказал о той знаменитой порке, когда приезжал к нам с копченым окороком для ной[21] Эстер.

— Ходил в Тульбах, — хмуро ответил Галант. — Пошел жаловаться, а получил только еще одну порку.

— Да, плохи твои дела, — сказал я. — Ты ведь всегда ходил у бааса в любимчиках.

— Погляди, что он сделал с моим жакетом.

— Стоит ли так горевать из-за жакета?

— Стоит, потому что это жакет моего сына. Я получил его за Давида. Никто не смеет рвать его.

— Пошли выпьем чаю, — сказал я, пытаясь успокоить его.

— Сам лакай свой чертов чай, — мрачно буркнул он.

— Сари нальет тебе чай.

— Мне все равно, кто будет его наливать.

— Ладно, пошли, дружище.

В жизни не так много вещей столь горьких, чтобы их нельзя было излечить сладкой женщиной и сладким чаем. Вот, к примеру, бушевый чай — в нем весь солнечный свет и вся дождевая влага гор, он вбирает свой вкус из земли и из горного тумана, а потом отдает его нам. Его высушивают в печи, чтобы он стал сладким, потом колотят и топчут, а взамен он одаряет тебя самой сладчайшей сладостью. Так же бывает и с женщиной.

Можно сказать, что я очутился в Эландсфонтейне из-за Сари. Я познакомился с ней в первый же день, когда она появилась в здешних местах, хотя в ту пору я еще жил в Вагендрифте. Так пчелы улавливают запах распустившихся цветов. В наших краях, где женщин мало, стоит только появиться новенькой, как мужчины тут же узнают об этом. В тебе словно что-то набухает: в воздухе ощущается свежий аромат. Когда Сари бывала со мной, она изумляла меня своей щедростью. В те прежние дни старый баас дю Той освобождал меня от работы в воскресенье, и я старался уже в субботу добраться до Эландсфонтейна засветло. И если погода стояла теплая, мы ускользали от остальных и проводили ночь в зарослях бушевого чая в горах. В такие ночи я не давал ей уснуть до рассвета, да и весь следующий день тоже. Временами я брал скрипку и играл для Сари. Ради нее я готов был заставить сами горы пуститься в пляс. А потом снова наваливался на нее и играл на ней как на скрипке, пока она не начинала стонать и вскрикивать от наслаждения — лучшая музыка на свете. И так все воскресенье до самого вечера, пока у меня почти не оставалось сил, хотя я и не мог насытиться вдоволь. Так это было у меня с Сари. А когда ночь заполняла впадины между холмами, подобно набухающему и выходящему из берегов зимнему болоту, я уже был высушен до последней капли. В понедельник я едва передвигал ноги, пошатываясь, как больной. Во вторник силы понемногу возвращались ко мне. А в пятницу я до мяса обкусывал ногти от тоски по Сари.

А потому ничего удивительного, что, когда старая хозяйка рассорилась с сыном и начала продавать имущество, я решил прибиться к женщине, к которой пристрастился. На аукционе была большая толпа, и я многим, похоже, приглянулся, в том числе и самому Франсу дю Той, но у меня не было ни малейшей охоты оставаться у него. Не то чтобы он был особенно строг с рабами — в этих краях по строгости никому не сравняться с Барендом ван дер Мерве, — но с ним никогда не знаешь, чего ожидать — сегодня так, а завтра по-другому. Была пятница, и я поднажал на бааса Баренда. «Баас, — сказал я ему, — купите меня. Обещаю, что вы не пожалеете об этом».

У этого человека сердце доброе, несмотря на его дурную славу, что он и доказал, купив не только меня, но и мою скрипку, чтобы не лишить меня радости. Себе он купил кровать, двух баранов и ящик посуды, но скрипка была куплена для меня. И в ту же ночь снова слышались пение, стоны и вскрики в зарослях бушевого чая.

Так что я знаю, о чем говорю, когда предложил Галанту: «Пошли. Сари нальет тебе чаю». Ведь теперь она была моей, а я всегда был готов поделиться с друзьями своими радостями и чаем, да и Сари была такой же.

Как я и предполагал, это ему помогло. Чай прогнал его угрюмость, сладость чая принесла ему успокоение.

— А теперь рассказывай, что там произошло, — сказал я, когда Сари налила ему вторую кружку и мы ушли за дом, где можно было укрыться от моросящего дождя и поглядывать на ворота, чтобы баас Баренд не застал нас врасплох. — Как дела в Тульбахе?

Он устроился на поленнице дров возле печки, не решаясь прислониться к стене.

— А знаешь, — сказал он, уставясь в туман, словно видел что-то далеко за горами, — а знаешь, что есть место, куда рабы могут убегать и где их никто не найдет?

— Где это такое место?

— За Великой рекой. Там много беглых рабов.

— Навидался я того, что бывает с рабами, которые убегают.

Он будто не слышал меня, просто сидел, уставясь на что-то вдали, отчего мне стало не по себе, а когда наконец заговорил, то казалось, будто он разговаривает сам с собой. Он рассказал о мужчине, которого повстречал в тюрьме и который, должно быть, сбежал во время тумана. Рассказал про раба в Кейпе, одержимого амоком, голову которого насадили на кол, чтобы ее клевали стервятники.

— Плюнь ты на это, — сказал я. — Ты же вернулся домой.

— Я-то вернулся, — ответил он. — Но сердце мое не вернулось.

Мне случалось встречать людей, глядящих вот так и словно не видящих того, что происходит у них прямо перед глазами, и я не на шутку встревожился — ведь я люблю Галанта.

— Возьми себя в руки, дружище, — сказал я. — Всех нас порют. Не так уж это страшно.

— Дело не в порке. — Он снова уставился вдаль, глядя как бы сквозь меня, и спросил: — И это ты называешь жизнью, Абель?

Я рассмеялся, хотя на душе у меня было неспокойно:

— А чего еще нам ждать? Не скажу, что наша жизнь особенно легкая или веселая. Но и у нас есть свои радости. Можно выпить сладкого чаю. А можно медовухи и даже бренди, если быть порасторопней. А когда жизнь кажется слишком мрачной, можно выкурить немного дагги[22]. А кроме того, есть еще женщины.

— И ты думаешь, что этого довольно?

— Ничего я не думаю. Просто так уж устроена жизнь. Ты рождаешься на свет, какое-то время живешь, а потом умираешь. Это суждено всем: тебе, мне, всем людям. И что в этом плохого?

Он снова глядел в моросящий дождь, чуть прищурившись от ветра.

— Мы намертво прикованы к этой жизни.

— У тебя болит спина, вот потому ты так и говоришь, — сказал я. — Попроси у мамы Розы какие-нибудь снадобья, когда поедешь мимо, и через пару дней все как рукой снимет.

— Да при чем тут моя спина! — Он вскочил, словно у него засвербило в заду. — Все-таки чего-то я никак не в силах понять, Абель. Когда меня отвязали от столба в Тульбахе, я был готов задушить Николаса голыми руками. Но вот теперь я сижу тут, и знаешь, что хуже всего? Что мне его даже жалко. — Он злобно сплюнул, едва не угодив в меня. — Мне никак не понять этого. Я вообще ничего не могу понять.

— Я принесу тебе еще чаю.

— Иди ты со своим чаем… — Он шагнул вперед, но вдруг остановился. — Как ты думаешь, Абель, тому мужчине в цепях удалось убежать?

— Почем я знаю?

— Я спрашиваю тебя. Мне нужно знать. Мы сидели вместе всю ночь. В темноте он был похож на льва. А прошлой ночью, когда опустился туман, я все думал: «Вот если бы ему удалось убежать. Они ни за что не нашли бы его в таком тумане, и он сумел бы добраться до Великой реки». Ну что ты на это скажешь? Я спрашиваю тебя. Мне хотелось, чтобы он убежал. Не только ради него. Но и ради меня самого. А если ему это не удалось…

— Что проку есть себя поедом, Галант?

Но он не слышал меня.

— Пока я сидел с ним, я все время молил о том, чтобы это чертово здание рухнуло и он убежал. Ничего в своей жизни я еще не хотел так сильно.

Странно, что он тогда упомянул то здание, думал я потом. Ведь всего пару дней спустя до нас дошли вести о том, что в Тульбахе была ужасная буря. Вроде бы это случилось как раз той ночью, когда Галант уехал оттуда. Весь фронтон дома, где была тюрьма, пошел трещинами до самого основания, и дождь хлестал прямо в подвал. Были выбиты почти все стекла и смыты опоры задней веранды и некоторые пристройки.

21

Госпожа; почтительное обращение к белой женщине (африкаанс).

22

Наркотическое вещество.