Перекличка

Эта молитва не на каждый день. Не для простой засухи. Давно уже я приметила: одна и та же вода, дающая зеленую жизнь вельду и поящая человека и животное, может смыть пашни, потопить стада и сровнять горы с землей. Ведь наши Скурвеберхе, наши Грубые горы, всегда тут, всегда вроде бы те же самые, хотя они постоянно меняются. А изменяет их вода. Иногда очень медленно и терпеливо, течет год за годом по капле, а иногда бурными и нежданными потоками. А потому надо знать наверняка, чего же ты хочешь от Тзуи-Гоаба, когда произносишь молитву о Дожде. Он дает жизнь, но и сама жизнь может обернуться смертью. Только вода изменяет мир, но ты не в силах принудить ее сделать это по твоему повелению. Ты молишь о воде, и тебе ее посылают, но ты не в силах предсказать те перемены, что она учинит. Тебе приходится принять все, как есть, даже если она смывает тебя вместе с землей, в которую ты пустил корни.

Потому-то я и внушаю людям, что сила в терпенье. Самое главное — научиться терпеть и выжидать. Но мужчинам неведомо, что такое терпенье, они не умеют ждать потопа. «Будь терпеливым, — твердила я каждому, кто приходил ко мне, — не торопи и не принуждай. Ты ведь и сам не знаешь, что за воду получишь, когда допросишься».

Я чувствовала: оно надвигается. Нетерпение, беспокойство в самой земле. И каждый на свой лад лишился покоя.

Николас, повадившийся ходить ко мне за помощью с первых же дней женитьбы. Он боялся, как бы его не увидали у меня в хижине, и потому до поздней ночи бродил по вельду, притворяясь, будто просто гуляет. Если у меня был гость, он не заходил в хижину, лишь тень его мелькала мимо во тьме. Но если не было никого, он подсаживался к очагу, как в те давние дни, когда они с Галантом приходили послушать мои рассказы. Он не сразу признался, зачем ходит, просто заходил, здоровался и подолгу молча сидел у огня.

— Мама Роза, — наконец сказал он как-то раз, — помоги мне.

— Что случилось, Николас? Я уже давно вижу, что у тебя в сердце какая-то заноза.

— Я теперь женат, мама Роза. Но у меня не ладится с женой.

Я и сама не слепая и ничего нового тут не услышала, но притворилась, будто не понимаю.

— Она вроде добрая женщина. И будет доброй матерью. У нее крепкие бедра.

— Беда не в ней, мама Роза. Беда во мне. Я не могу делать это как следует.

— Что? — Ему надо было высказаться и облегчить душу.

Долго собираясь с духом, он наконец выпалил:

— То, что мужчина делает с женой, мама Роза. Это у нас никак не ладится. Она слишком требовательная.

— Почем ты знаешь, что она требовательная? Ты ведь понимаешь, что тебе с ней нужно делать, так?

— У меня нет желания делать это.

— Из-за Эстер?

— Зачем ты спрашиваешь? — сердито сказал он.

— Затем, что знаю, ты давно присох к Эстер. Но это яйцо надо не высиживать, а разбивать.

Его голос задрожал.

— Но что же мне делать, мама Роза?

— Стать настоящим мужем своей жене.

— Знаю. Я пробовал. Но ничего не выходит. Думаю, она презирает меня. Она обращается со мной как с ребенком, а не как с мужчиной.

— Вот и докажи ей, что ты мужчина. Объезди ее как настоящий мужчина.

— Как настоящий мужчина… — Даже в тусклом свете очага было видно, как он залился румянцем. — Тут что-то с этим не так, мама Роза. Нет ли у тебя какого снадобья, чтобы вылечить меня? Я не могу жить с Сесилией в таком унижении.

— Представь себе, что она — Эстер.

Он подскочил словно ужаленный.

— Я не могу так думать об Эстер!

— А разве ты не хотел жениться на ней?

— Конечно, хотел. Но не… но не для того, чтобы делать это с ней.

— Не понять мне тебя, Николас. Вы, белые, вечно все запутываете.

— Помоги мне, мама Роза! Что скажут отец и мать, если узнают, что я сплоховал?

— Ничего ты не сплоховал. Нагляделась я на вас с Галантом, когда вы были маленькими. У тебя все что Надо, не хуже чем у него. Думаешь, я не знаю, чем вы занимались у запруды?

— Но что же тогда со мною?

Я попыталась помочь ему снадобьями, травами, которые даешь старым мужчинам, и сказала, чтобы он пил их вместе со стаканом бренди на ночь. Где не выручат травы, поможет бренди. И какое-то время думала, что дела у них пошли на лад. Но вскоре он заявился опять.

— Только одно средство могу я придумать, — сказала я наконец. — Эдакая болезнь находит порой на белых мужчин. Должно быть, ваши женщины не слишком глубоки. Корням мужчины нужна вода, та, что в глубине женщины, а у белых женщин эта вода, похоже, есть не всегда.

— Так что же мне делать?

— Смочи свои корни в черной женщине. Это даст им силу и жизнь.

— Не хочу! Это ведь грех.

Я только пожала плечами.

— Не хочешь так не хочешь. Но тогда нечего ходить ко мне и жаловаться.

— Библия запрещает это.

— Выходит, ты думаешь, что твой отец мог делать то, что запрещает Библия?

— О чем это ты?!

Он уставился на меня так, словно его лягнула кобыла.

— А кто, ты думаешь, сделал твоего отца таким мужчиной, каков он есть?

Может, не по-доброму было говорить ему такое. Но ему надо было знать.

— Я не всегда была такой, как теперь, — сказала я. — Теперь я просто старая сушеная фига. Но когда я была молодая, у меня было тело хоть куда. И твой отец приходил ко мне.

Он убежал от меня в такой спешке, точно я была заразная, спотыкаясь и чуть не падая на бегу. И больше не приходил. Но я-то не слепая. И не глухая тоже. И когда он начал по ночам наведываться к Лидии, я поневоле усмехалась в душе. А когда родился первый ребенок, решила, что он и вовсе скоро выздоровеет. Но чего я уж никак не ожидала и что меня тревожило, это то, как его жена стала обращаться с Лидией. Что эта несчастная безумная женщина могла понимать в том, что хорошо, а что плохо? За что ее так? Но Сесилии перечить не стоило, она порой бывала по-настоящему жестокой.

Беспокоил меня по-прежнему и сам Николас. Вскоре стало ясно, что дело тут не только в корнях. С отцом-то все было куда проще. Влага из лона женщины быстро его вылечивала. Но влага, нужная Николасу, была иной — куда глубже, темнее и опаснее. Поток, который, я чувствовала, начал набухать под почвой нашей фермы еще задолго до того, как разразилась гроза. Невидимый поток и оттого особенно зловещий. И разве я могла преградить ему путь?

С Галантом тоже было не легче. Как-то ночью я нашла его в вельде, он швырял камни в темноту. В вельде, далеко от фермы, в том каменистом месте, куда на заре мира упали камни, свалившись с гор. Я долго стояла и следила за ним, а он меня не замечал. Поднимет камень и швырнет, поднимет и швырнет со всей силы, и так без конца, пока из горла не начали вырываться хрипы.

— Что ты делаешь, сынок? — спросила я, подходя к нему.

Он резко, будто испугавшись, обернулся и отер пот с лица.

— Ничего, камни бросаю, — угрюмо отозвался он. — А что, нельзя?

— Тебя кто-то обидел? — спросила я. — Кто?

Я знала, конечно, но решила, что лучше, если он скажет сам и облегчит душу.