Перекличка

Я навсегда потерял свою скрипку. Было бы славно снова взять ее в руки, коснуться смычком струн, услышать те звуки, похожие на стенания женщины, и вдохнуть запах канифоли. Но что сделано, то сделано. Зато я попытался.

Всю свою жизнь я лгал им, о чем бы ни заходила речь: о хворосте, который мне приказывали собирать, о топоре, который потерялся, о лошадях, которых нужно было напоить, о пустом бочонке из-под бренди. У меня не было другого выхода. Ложь была единственным укрытием, в которое я мог спрятаться. Все, что я имел, принадлежало им: мое тело, мои руки, моя работа, мое время, дни, ночи — все куплено и оплачено ими. Если не считать того, что они никогда не владели мною самим. Всегда спасался от них своей ложью. Но беда в том, что постепенно привыкаешь лгать и самому себе. Это становится привычкой, от которой нелегко избавиться. Начинаешь убеждать себя, что жизнь не так уж и плоха. Вот тогда все становится с ног на голову. Но потом, в один прекрасный день, понимаешь: теперь я должен послать все к черту. Пусть даже и ненадолго. Это по крайней мере даст тебе смелость прямо взглянуть в глаза всему миру, когда они затянут петлю на твоей шее.

Пожалуй, все это чем-то напоминало свадьбу. В самом начале горький привкус во рту, когда я понял, что баасу Баренду удалось удрать, хотя при виде того, как он с голым задом драпал в горы, я так расхохотался, что, выстрелив в него, промазал. Убегай, думал я, беги, ублюдок. Скоро все белые хозяева побегут в разные стороны, словно стая бабуинов, вспугнутых в горах леопардом.

Но настоящее веселье началось в Хауд-ден-Беке. Когда мы с Галантом вышли из спальни после потасовки с этой женщиной из-за ружей, это было похоже на пляску. Если бы у меня с собой была моя скрипка, я принялся бы играть на ней прямо тут же. Он угодил ей из ружья куда следовало. Пробуравил, как в брачную ночь.

Нам надо было удержать белых во дворе, тогда мы управились бы с ними гораздо быстрее. Нельзя было позволять, чтобы они вбежали в дом и захлопнули двери, но выстрел насторожил их. Чтобы разделаться с Николасом, много времени не потребовалось. Когда он высунулся в дверь, я выстрелил первым. Потом выстрелил Галант. И сразу же прикончил его. Но этот тип Янсен, черт подери, чуть было не удрал. Ему это почти удалось. Если бы мама Роза не крикнула нам, когда он проскакал мимо сарая, мы бы упустили его. Рано утром мы приставили к конюшне Хендрика, так что лошади были наготове, и мы с Тейсом помчались в погоню. Настоящие скачки, такие, как я видел в Кейпе; мы отогнали его от участка старого Дальре, прежде чем он успел поднять тревогу, и погнали к зарослям на дне пересохшего русла ручья. Поняв, что ему не уйти, он повернул лошадь и что было мочи поскакал обратно на ферму. Смеху-то, животики надорвешь. Затем началась игра в кошки-мышки с людьми в доме. Учитель и его худосочная женушка тоже проскользнули внутрь через заднюю дверь. Галант хотел поджечь крышу, чтобы выкурить их оттуда, как делают со змеями, но этот старый ублюдок Онтонг остановил его. Наконец малыш Рой заглянул через небольшое верхнее окошко, на котором не было ставней, в кухню, и сказал, что хозяйка залезла в печку. Мы начали стрелять в печь снаружи, а Галант принялся крушить дверь ломом. Мы управились как раз вовремя и успели увидеть, как хозяйка выкатилась из печки с кучей грязи и мусора. С этого мгновения пошла сплошная пальба, мы стреляли, крушили дом и снова стреляли. Обоих мужиков, Янсена и Ферлее, изрешетили пулями. Один из них, кажется Ферлее, хотел было уползти, но кто-то крикнул: «Эй, это дерьмо еще шевелится!» И Рой выстрелил в него еще раз, прямо в пуговицу на жилете. Ни малейшего страха в этом парнишке. Сражался, как бывалый солдат, и если бы мы не удержали его, то он, быть может, принялся бы за женщину и детей.

Да, это было весело. Ведь мы все делали вместе. Не то чтобы один делал одно, а другой другое, а все вместе. А потом принесли бренди и устроили такую пирушку, что стены дрожали — крики, смех, грохот, пальба в мертвые тела; под конец маленькая женушка учителя Марта шлепнулась задом на траву, уставясь куда-то вдаль, словно среди бела дня увидела привидение; она даже не плакала, просто сидела так, будто ужасно устала, хотя было еще утро; потом мы рыскали по дому, искали патроны, раздирали матрасы и опрокидывали столы и прочий хлам. Давно не бывало в наших краях такого веселья. Когда мы совсем выбились из сил и уже ничего не могли придумать, мы принялись пинать ногами тела на кухне: вот тебе за ту порку. Вот тебе за дурную еду. И вот тебе за то, что орал на меня. И какая разница, что мы даже не знали тех двоих — кто такой, черт подери, этот Янсен? Кто такой этот Ферлее? — они просто валялись тут вместо всех других хозяев. Затопчите их, смешайте с грязью. Вот тебе, вот тебе, вот тебе! И давайте еще выпьем.

Все остальные не имели к этому почти никакого отношения: они посторонние. Все началось когда-то давно между мной и Галантом, а теперь настигло нас в этот вневременной миг.

Я увидал его рано утром, когда мы с Хансом Янсеном направлялись вниз, к краалю. Он, как всегда, держался независимо, но я к этому привык.

— Доброе утро, Галант.

Он не ответил.

Мне не хотелось спрашивать про ток — я предпочел бы не затевать ссоры с самого утра, но, к моему величайшему неудовольствию, Янсен напомнил мне об этом, и, чтобы не ударить перед ним лицом в грязь, я спросил Галанта:

— Ты привел ток в порядок?

Он ухмыльнулся:

— Все готово для молотьбы.

— О чем ты? Мы же закончили молотьбу.

Он промолчал. Настроение у меня испортилось. Он намеренно унижал меня в присутствии постороннего: теперь мне снова придется наказать его. Неужели это и вправду неизбежно? Почему он не желает понять, что для него самого лучше жить со мной в мире?

— Мы идем на ток, — резко сказал я ему. — Пойдемте, Ханс. — Чуть отойдя, я обернулся к Галанту — Я найду тебя попозже.

Он пожал плечами.

На гумне все было таким же, как и накануне, каким было с того дня, когда мы закончили обмолот. Голое и потрескавшееся, развороченное тяжелыми копытами лошадей, которые делали круг за кругом, отделяя плевелы от пшеницы — чистого крупного зерна, провеянного на ветру, ссыпанного в мешки, погруженного на телеги и уложенного затем на чердаке готовым для помола: хлеб насущный для всех обитателей фермы.

— Ну, что я говорил, — сказал Ханс Янсен, зажав трубку в зубах и самодовольно поглядывая на меня. — То-то и оно, приятель. Все они одинаковы.

Я отвернулся от него, стараясь смириться с неприятной мыслью о том, что нам с Галантом вскоре снова придется встретиться лицом к лицу. Единственное, что оставалось решить, — где и когда.

Мы еще были внизу, не успев даже осмотреть крааль, как вдруг услыхали выстрел в доме. И оба одновременно бросились туда. Когда мы добежали до ворот, раздался второй выстрел, я почувствовал странный толчок в руку, но лишь после того, как мы благополучно укрылись в кухне, Янсен удивленно воскликнул:

— О господи, они ранили вас! Посмотрите на свою руку.

Вскоре после этого, когда я пытался урезонить их, стоя возле двери, я услышал крик Галанта:

— Стреляй в него, Абель!

И еще выстрел. К счастью, лишь слегка оцарапавший меня, так как я успел отскочить назад и захлопнуть дверь.

Я прислонился к стене, прикрыв глаза от неожиданного головокружения.

Я услышал, как из спальни меня окликает Сесилия. Лежа в крови на смятых, перепачканных простынях, она требовала, чтобы мы вместе с детьми прочитали молитву. «Ты соображаешь, что говоришь? — хотелось мне заорать да нее. — Это единственное, что тебя волнует? Чтобы умереть благопристойно? Чтобы все было сделано как полагается? А я, выходит, для тебя ничто? Тебе все равно, что, быть может, через пару минут меня убьют?» Но я сдержал себя.

Я отстраненно слушал собственный голос, произносивший слова молитвы: «…дабы смертию лишить силы имеющего державу смерти, то есть диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству»[35].

35

Послание к евреям, 2:14–15.