Проездом

— Не хочется верить.

Дмитрий Сергеевич сидел в кресле, сдвинув вперед козырек фуражки так, что козырек закрывал глаза.

— Великое дело — вода. Пошли! — сказал Кулеш. Он снова был бодрый, быстрый и порывистый в движениях.

Возле гостиницы стоял высокий мужчина с круглым и розовым лицом юноши и пышными седыми волосами. Смуглая женщина сказала:

— Приехала Вика Макарова.

— Ты хочешь сказать, собирается приехать? — спросила другая женщина.

— Нет. Приехала. Саня, ты же видел Вику?

— Я видел чудное мгновенье, — пропел Саня, мужчина с неожиданно высоким голосом и могучей шеей борца.

Мужчина с лицом юноши и седыми волосами взирал на проходивших мимо людей спокойным, даже чуть сонным взглядом мыслителя. Обе женщины посмотрели на Дмитрия Сергеевича, как умеют смотреть модные женщины: раз взглянуть и все увидеть. Они отвернулись, но брюнетка тут же посмотрела опять: она не знала особенности его глаз и приняла их веселый блеск за нахальство.

— Что-то хотите сказать? — спросила она.

Он ничего говорить не хотел. Просто Кулеш задержался в вестибюле, и он поджидал его. Кулеш поздоровался со всей компанией, и, когда они отошли, Дмитрий Сергеевич спросил:

— Кто это?

— Киношники. Понравились? Какая? Брюнетка — жена режиссера, а блондинку можно увести. — Кулеш остановился, но Дмитрий Сергеевич сказал:

— Не стоит. — Он не хотел объяснять Кулешу, что у него с киношниками есть общая знакомая — Вика.

За мостом прорвался голос, усиленный репродуктором: «Человек вышел в космос. К нашим дням приблизилось время, когда мы утвердимся в космосе так же, как на Земле. Начало новой эры сулит человечеству...» Что сулит начало новой эры, Дмитрий Сергеевич не узнал: через несколько шагов механический голос лектора потерялся в шуме живых голосов.

Город, казалось, опустел — так много людей было на набережной. Здесь были те, кто танцевал на каменных плитах потока, кто провел день на пляжах от Гавани до «Золотого берега». Под легкими платьями женщин угадывалась нагота опаленных солнцем тел, и воспаленная кожа пахла морем и солнцем. Кулеш удивительно легко шел сквозь толпу. Они прошли мимо ресторанов «Украина», «Астория», «Крым». Он не помнил, как эти рестораны назывались раньше, и вообще их не помнил. Кулеш сказал:

— Это все дерьмо. Ни для души, ни для желудка.

Было еще светло, и в белых шарах фонарей просвечивались лампочки. В море с зажженными огнями и с музыкой уходили прогулочные теплоходы, и на пирсах гавани стояло много людей.

За гаванью, недалеко от биржи извозчиков, был ресторан «Алые паруса».

— Помнишь? — спросил Кулеш. — Теперь он называется «Золотой берег». Отличный ресторан. Единственный в городе! Запомни.

Он, конечно, помнил. У входа в «Алые паруса» было его рабочее место. Он безошибочно угадывал тех, кто нуждался в его услугах. Случалось, что его узнавали старые клиенты; одних он помнил, других нет, но со всеми разговаривал так, как будто они были старыми друзьями. Им почему-то необходимо было видеть в нем друга, преданного и бескорыстного. Он не возражал. Ему было все равно, а им приятно.

Открытые окна ресторана выходили на тихую улицу. На тротуаре под деревьями стояло человек двадцать. Поперек открытых дверей висела картонка: «Мест нет». Ее зыбкий авторитет охранял швейцар. Даже не столько он, сколько его усы: вниз и в стороны, как будто прямо из ноздрей, росли два длинных седых пучка. Швейцар стоял в дверях.

— Вы куда приехали? — спрашивал он и сам отвечал: — В Крым приехали. Значит, ведите себя прилично.

Они обошли очередь и через гостиницу прошли в вестибюль ресторана. Их увидели с улицы, закричали. Швейцар поздоровался с Кулешом, сказал:

— Чего шумите? Чего шумите? У людей стол со вчерашнего дня заказан.

Метрдотель провел их к эстраде и велел официантке накрыть рабочий стол. Официантка сказала:

— А блюда я буду на пол ставить. Да?

— Тележку возьмешь. Все в порядке, товарищ Кулеш, — сказал метр и пошел между столиками в другой конец зала.

Официантка поменяла скатерть. Она хмурилась, но обслуживала быстро и внимательно. Сам метр, проходя мимо, налил им рюмки. Он сказал, что есть малосольная лососина.

— Съедим, — сказал Кулеш.

Дмитрий Сергеевич от лососины отказался.

— Всякую рыбу в гробу видал, — сказал он.

— Пока все, — сказал Кулеш официантке.

Они выпили, и Кулеш спросил:

— А за что? — Он засмеялся. — Ладно, обойдемся без банальных тостов.

За столом их свел просто случай — лучшего ученика школы и безнадежного второгодника. Оба это понимали. Димке постоянно ставили в пример Севку Кулеша. Севкин авторитет на него не действовал. Он понимал: за Севкой ему не угнаться. Но в седьмом классе Димка увидел в школьной стенгазете стихотворение Наэыма Хикмета. Поразило его не стихотворение — стихотворения он не прочитал, — а подпись под ним: «Перевел с турецкого С. Кулеш». Димка, который никак не мог усвоить, когда в русском языке в приставках «при» и «пре» пишется «и», а когда «е», пришел к выводу: делать ему в школе больше нечего.

— Что такое СРТ? — спросил Кулеш.

— Средний рыболовный траулер.

— Где рыбу ловите?

— Последние годы ходим к берегам Кубы и Африки.

— Молодец! А зачем в Николаев?

— Перешел в торговый флот. Буду принимать судно из капиталки.

— Молодец! Жизнь своими руками сделал.

Было похоже, что Кулеш хочет и не может понять, как удалось Димке Ганыкину стать капитаном дальнего плавания.

— Помнишь моего отца? — спросил Кулеш.

Дмитрий Сергеевич помнил, что Кулеш-старший работал прокурором города. Он помог матери выхлопотать пенсию, когда умер Димкин отец, который до последних дней не хотел вступать в артель и оставался рыбаком-одиночкой.

— Помнить помню, но в глаза его никогда не видел.

— В тридцать седьмом его взяли, а меня выставили из Института народов Востока: я изучал тюркские языки, хотел стать дипломатом.

В тридцать седьмом году Дмитрий Сергеевич поступил в мореходную школу. Он окончил ее за год. На митингах, когда разоблачали врагов народа, его всегда выбирали в президиум. Одним врагам он сочувствовал, другим нет. Сам он никогда не выступал, но сидеть в президиуме и слушать было всегда интересно и приятно. Когда он сидел в президиуме, он испытывал чувство собственной непогрешимости и безопасности.

— Выпьем, чтобы такое не повторилось, — сказал Кулеш.

Он взял вторую бутылку и посмотрел этикетку.

— Этот покрепче.

В зале аплодировали. На эстраде музыканты разбирали инструменты. Из-за портьеры вышел и шел к эстраде полный немолодой мужчина в черном костюме.

— Долгоиграющий Додик. Приехал из Венгрии. Спит и видит, как бы на родину вернуться. Додик! — позвал Кулеш.

Додик страдал плоскостопием и подошел к их столику, неуклюже переваливаясь.

— Все улажено: две недели по туристской путевке, а дальше сам хлопочи. Выпьем? — сказал Кулеш.

— Благодору. Сэрдцэ, — сказал Додик. Он стоял возле столика и ждал, когда его отпустят. На эстраде настраивали инструменты и тоже ждали.

— У всех сердце. Мой друг. Тридцать лет не виделись. Запомни его. Понимаешь? На всякий случай, — сказал Кулеш.

Додик посмотрел на Дмитрия Сергеевича. Его большие черные глаза не отражали света и потому казались бархатными.

— Сыграй что-нибудь старое, довоенное. «Цыгана» сыграй, — сказал Кулеш.

Додик наклонил черноволосую голову с белой ниткой пробора и, тяжело ступая, пошел к эстраде. Он поднялся на эстраду и долго прилаживал скрипку к подбородку. Снизу казалось, что он положил на деку свои печальные бархатные глаза. Дмитрий Сергеевич помнил «Цыгана» и, как только Додик провел по струнам смычком, понял, что он играет какую-то другую мелодию. К микрофону подошла тоненькая, похожая на девочку певица. Микрофон был выше ее, и она опустила мембрану.

— «День осенний. Улетает к югу стая журавлей», — запела она.

Кулеш сказал:

— Сильная штука — память детства. — Он отодвинул коньячную рюмку. — Тянем по наперстку, как фраера. Давай пить по-человечески. Не возражаешь?