Проездом

Тени на тротуаре стали длиннее. На улицах возле кафе и ресторанов стояли очереди, и женщины прикрывались от солнца цветными зонтиками, а мужчины — газетами. Он решил пообедать в гостинице. Он обратил внимание, что на улицах много цветов — на газонах, на клумбах, в каменных чашах. Он спустился в парк по кипарисовой аллее, Морской бриз затихал в густой хвое, и в аллее было душно. В парке тоже росли цветы, главным образом сеяные: левкои, душистый табак, львиный зев, ночные красавицы. В той жизни в парке росли розы, заросли розовых кустов вдоль аллей и на газонах. После захода солнца и ночью, когда дул береговой бриз, запах роз слышен был в море далеко от берега. Розы можно было тут же купить. Садовник давал длинные ножницы, и каждый срезал тот цветок, который хотел. Он прошел мимо «УГОЛКА ТРУДОВОЙ СЛАВЫ». На сцене лектория рабочий в комбинезоне устанавливал микрофон. Он постучал пальцем по мембране, и стук повторился в репродукторах. Афиша на стенде извещала, что в семь часов вечера состоится лекция на тему «ЧЕЛОВЕК И КОСМОС». По набережной расходились пляжники. Было еще жарко, но море меняло цвет. По цвету воды он знал, что близок час, когда прохладный воздух опустится с гор. Он прошел по мосту. На дне потока никого не было, и женщина в белом фартуке сметала мусор с каменных плит.

Швейцар увидел Дмитрия Сергеевича через стекло и открыл дверь. Дмитрий Сергеевич прошел в вестибюль и слышал, как швейцар за его спиной сказал:

— Пришел!

— Гражданин Ганыкин!

Он остановился. Женщина-администратор стояла за барьером.

— Товарищ Ганыкин, пройдите, пожалуйста, в «Интурист». Второй этаж налево, — сказала она.

— Зачем?

Женщина не ответила.

— Я вас прошу, зайдите в третью комнату на втором этаже, — сказала она. Она знала больше, чем говорила. Вернее, ей казалось, что она знала, и поэтому она не жалела, что не предложила этому торговому моряку отдельного номера.

В комнате сидел мужчина в белой нейлоновой рубашке без пиджака. Пиджак и галстук висели на спинке стула. Мужчина взял со стола анкету и долго смотрел на Дмитрия Сергеевича.

— Ганыкин, Дмитрий Сергеевич. Правильно? — сказал он.

Дмитрий Сергеевич сел в модерновое кресло канареечного цвета. Шутить ему не хотелось.

— Брось, Севка, трепаться, — сказал он.

— Узнал? Ну и память! Положим, я бы тебя тоже узнал. Лицо вот только, как печеное яблоко. Но вы, моряки, народ разгульный.

Лицо Севки Кулеша стало шире, массивней, но в общем не изменилось, было тугим и плотным, и карие глаза, внимательные и быстрые, тоже не изменились, и ямочка на подбородке была прежней. Все только заматерело, стали тяжелее и плечи и вся фигура.

— Ты почему в общежитии? Денег нет? Или на баб экономишь? — спросил Севка.

— Денег у меня на все хватит. Просто номера не дали.

— Номер сейчас устроим. Возьмешь люкс?

— Давай, чем дороже, тем лучше.

Кулеш собрал на столе стопку анкет. В вестибюле он прошел за барьер и положил анкеты перед женщиной.

— Дайте товарищу восьмидесятый, — сказал он. Женщина-администратор посмотрела на него, но Кулеш сказал: — Надо товарища устроить. — Потом он сказал Дмитрию Сергеевичу: — Я к тебе зайду, — и вышел в дверь за барьером.

Женщина больше не сомневалась. Она позвонила на этаж, чтобы приготовили номер. Она была довольна, что чутье ее не обмануло: форма на таких людях, как этот моряк, ничего не значит — форму можно надеть и снять. Так ей, во всяком случае, казалось.

Море начиналось прямо под балконом. Так казалось, потому что из гостиной номера на третьем этаже не видно было набережной. На город стекал береговой бриз, море посинело и морщилось до горизонта. Море было в гостиной: оно переливалось в стеклах открытых дверей балкона, шевелилось в большом, почти до потолка зеркале. В спальне стояли две кровати под шелковыми зелеными покрывалами, с низкими красно-коричневыми спинками. На стуле висели белые фланелевые брюки и такой же пиджак с золотыми нашивками и золотыми пуговицами. Дмитрий Сергеевич достал их из чемодана, чтобы они разгладились. Этот роскошный номер стоил двенадцать рублей в сутки. Он мог себе позволить жить в таком номере, пробыв шесть месяцев в море. Он мог себе многое позволить, например, жить в этом номере с Викой. Кулешу, похоже, ничего не стоит помочь прописать Вику в гостинице. Он подумал о Вике, а из спальни вышла Лора. В длинном, до щиколотки пеньюаре, прозрачном и белом, она выглядела очень стройной и совсем молодой. Он купил десять таких пеньюаров в Гибралтаре и дарил их женщинам, с которыми бывал близок. Лора принесла ему комнатные туфли. Они весь день ходили по городу, по тем местам, которые помнили и любили. После пяти месяцев плавания он совсем отвык ходить по земле. А Лора за тридцать лет стала настоящей моряцкой женой и все понимала. За круглым полированным столом, на котором дымила в пепельнице непогашенная сигарета, он сидел со своими приятелями-соперниками Сережкой Родецким и Витькой Зателепой. Они крепко выпили и травили «за жизнь». Лора сама наливала им рюмки. Она сидела рядом с ним и слушала, потому что в общем-то мало знала о той жизни Димки Ганыкина. Как многие моряки, Дмитрий Сергеевич был сентиментален. Он открыл глаза и погасил сигарету. Он сидел в кресле против открытых дверей балкона и ждал Кулеша. Он вспомнил, что в спальне была еще одна дверь. Солнце ушло из гостиной и держалось на краешке балкона, прохладное и бледное. После мягкого ковра шаги на желто-яичном и уже потемневшем паркете прозвучали неожиданно громко и гулко в роскошном, но необжитом номере. Он прошел гостиную, спальню и открыл дверь в ванную комнату.

Капли воды стекали по белой клеенке и зеленому кафелю. Он искупался под душем и побрился. Он проходил по лицу опасной бритвой один раз, но брился два раза в день, утром и вечером — привычка, которая осталась у него с тех пор, как он плавал вторым помощником на плавбазе и стоял утренние и вечерние вахты.

Кулеш прошелся по гостиной, заглянул в кабинет.

— Не тесновато для одного? — спросил он.

Он вошел без стука, а может быть, Дмитрий Сергеевич не слышал, как он стучал. Кулеш сел в кресло и сидел расслабленный, усталый.

— Сильная штука — память детства. Наверное, потому при таких встречах напиваются, — сказал он.

В зеркале переливалось море, был виден угол спальни, моряк во фланелевых брюках и таком же пиджаке при золотых пуговицах с якорями и золотыми нашивками. Черными на моряке были только туфли и форменный галстук. Когда он двигался, то закрывал море.

Дмитрий Сергеевич спросил из спальни:

— Что нам мешает? Давай напьемся. Или тебе нельзя?

С того места, на котором он стоял, в зеркало были видны море и кресло и в кресле Севка Кулеш в сером костюме из английского лавсана, в бордовых носках с белыми стрелками на вытянутых ногах.

— Я, пожалуй, у тебя умоюсь, — сказал Кулеш. — Махнем в ресторан. Я тебе покажу ресторан, в который можно ходить.

Кулеш умывался, оставив дверь ванной открытой. Дмитрий Сергеевич убирал в платяной шкаф брюки и пиджак, в которых был днем.

— Помнишь Родецкого и Зателепу? — спросил он и тут же подумал: зря спросил, вряд ли Кулеш помнит Сережку и Витьку. — Они учились с нами. Я бросил школу в седьмом, они — в шестом, — сказал Дмитрий Сергеевич.

Он стоял в гостиной перед зеркалом — примерял фуражку, на которую надел свежий чехол. Он провел ладонью по щеке красно-бурого, помятого лица, грубоватого, с выгоревшими бровями и ресницами. Лицо было действительно похоже на печеное яблоко.

— Помню твоих закадычных, — сказал Кулеш. Он стоял на пороге спальни с мокрыми волосами. — Зателепа партизанил в Старом Крыму. Его убили каратели. А Родецкий — сволочь. При немцах на розовом масле нажил состояние. Дом купил. Достал справку, что был у партизан связным. Не вышло. Дом отобрали, а ему сунули десять лет. — Кулеш застегивал в гостиной перед зеркалом манжеты и воротник белой нейлоновой рубашки. — Не веришь? — спросил он.