Кондотьер

— Три дня я прожил странно. Я вернулся в Дампьер, спустился в мастерскую; мне предстояло все завершить. Я попросил у Мадеры неделю. Говорили мы очень мало. Вечером он уехал в Париж на уикенд. Вернулся в понедельник, в одиннадцать часов утра, а в три часа я его убил. В его отсутствие я хотел взяться за портрет, но не смог. Он убрал из моего холодильника весь алкоголь; иначе, думаю, я бы вновь запил. В воскресенье я взял машину и поехал в Париж. И в очередной раз был готов не вернуться. Но почему-то все равно вернулся…

— Что ты делал в Париже?

— Заехал к себе. Нашел письмо Руфуса, который извещал меня о том, что приедет в понедельник. Я позвонил ему в Женеву, куда он приехал через несколько часов после моего отъезда из Гштада. Я хотел сказать, что жду его в Дампьере во вторник. Хотел объяснить ему, что у меня ничего не получилось, но не осмелился. Я сказал ему, что все будет закончено к его приезду. Он ничего не ответил и повесил трубку… Я вышел из дома, на набережной купил у букинистов несколько детективных романов и отправился в Лувр, в «семиметровый» зал, чтобы посмотреть на Кондотьера. Я простоял перед ним всего несколько секунд и вышел. Сел в машину, доехал до Версаля, погулял по парку. Там было почти безлюдно. Сел в машину, поехал ужинать в Дрё. Вернулся в Дампьер. Почти всю ночь читал детективные романы. Выкурил три пачки сигарет. В шесть часов принял ванну. Проснувшийся к тому времени Отто спросил, нужно ли мне что-нибудь в Дрё, куда он собирался ехать после обеда. Я ответил, что ни в чем не нуждаюсь. Выпил кофе. Снял чехол с картины и рассматривал ее часа два. Затем закрыл чехлом в последний раз. Было приблизительно десять часов. Я лег на кровать, открыл новую пачку сигарет и последний из детективов, купленных в Париже. В одиннадцать часов вернулся Мадера: он позвонил мне и спросил, на какой стадии картина. Я ответил, что закончу к вечеру; сказал, что накануне был в Париже, получил письмо Руфуса, который приедет на следующий день. Он попросил зайти к нему после обеда…

— Зачем?

— Он не сказал… Но это было не так уж и важно…

— Ему часто случалось вызывать тебя по телефону?

— Время от времени… Иногда, по вечерам, он спускался… После обеда почти всегда был у себя в кабинете, наверняка улаживал дела.

— У него не было секретаря?

— У него был секретарь в Париже, но я никогда не видел его… Позднее я узнал, что в Париже у него была квартира… И еще дюжина квартир в других местах…

— Во время изготовления Кондотьера он регулярно жил в Дампьере?

— Три четверти времени — да… Ему случалось уезжать раз или два…

— А Отто?

— Отто все время оставался в Дампьере. Он жил там уже пять лет. Охранял дом, когда Мадеры не было…

— А другие квартиры?

— Полагаю, у него были другие камердинеры…

— Как давно он сбывал подделки?

— С тысяча девятьсот двадцатого года. В то время ему было около двадцати пяти лет. Руфус только-только родился. Лет двадцать было и Жерому.

— Как это произошло?

— Жером был учеником Ичилио Джони, которого еще часто называли Федерико и который умер в сорок шестом году. Это был довольно ловкий тип, он работал главным образом реставратором, но почти все знали, что он делает копии. Я так никогда и не узнал, как они встретились: вроде бы к двадцатому году Жером искал скупщика и продавца и вышел на Мадеру…

— Откуда тот взялся?

— Откуда мне знать… Я долгое время думал, что он португалец. Они начали с импрессионистов, в духе Сислея и Йонгкинда: картины изготавливали и хранили в Танжере, на вилле, принадлежащей Мадере, и отправляли в чемоданах с двойным дном в Австралию и Южную Америку. Затем они усовершенствовали процесс: появились посредники, куртье, перекупщики, люди типа Сперанцы и Доусона, эдакие региональные ответственные, которые руководили целой сетью, иногда целой страной, — например, Николя заведовал Югославией, — постоянно рыскали по аукционным залам, выставкам, антикварным лавкам, музеям, редакциям и читали все специализированные журналы. Все было просто. Как только кто-нибудь начинал что-нибудь искать — мадонну XII века, редкую марку, голову кхмерского божка, идола банту, пейзаж Коро, карикатуру Домье, неважно что, — один их бесчисленных мелких агентов, субагентов, подсубагентов, распределенных по всем странам, отправлял сообщение своему руководителю, а тот переправлял его Мадере. Заказ принимался. Через несколько дней или — для более серьезных произведений — через месяц-два любителю предлагалась уникальная возможность…

— А сертификаты подлинности?

— Они у них были. До сих пор не знаю откуда. Поддельные или изготовленные специально замешанным в дело экспертом.

— Даже для картин?

— Даже для моих…

— Все эти заказы приносил Жером?

— Заказов было не так уж и много… В среднем один в месяц. Когда их оказывалось два, то мы выбирали более интересный…

— Это окупало всю организацию?

— Не думаю. Но для большинства агентов это была дополнительная деятельность. Полагаю, они получали тысяч по пятьдесят за каждый отправленный заказ. Было очень мало людей, оплачиваемых исключительно Мадерой.

— И полиция ни разу ничего не заподозрила?

— Насколько я знаю, нет…

— Но ведь Мадере приходилось как-то обосновывать свое состояние?

— Я так и не узнал, как он выкручивался. Об этом Руфус не рассказывал…

— Когда Руфус к ним присоединился?

— В сороковом. Ему было лет двадцать, он только что унаследовал живописную галерею в Женеве, куда сбежали Жером и Мадера. Думаю, сначала Мадера поддержал или выкупил галерею, которая была на грани разорения, а потом воспользовался ею как ширмой.

— А ты начал в сорок третьем.

— В это время я поступил в ученики. А фальсификатором стал только в сорок седьмом…

— И сколько подделок ты сделал в общей сложности?

— Добрую сотню… Сто двадцать, сто тридцать… Я быстро перестал их считать…

— И это всегда тебя забавляло?

— Смешной вопрос… Всегда…

— Почему смешной?

— Так… Потому, что ты знаешь, что за этим последовало… Если бы это перестало меня забавлять, думаю, я бы сразу бросил… Но раз уж так сложилось… Это стало чем-то вроде привычки… распорядком моей жизни, чем-то совершенно естественным… как дышать или есть… Понимаешь?

— Да, понимаю…

— Даже когда я понимал, что помогаю надувать, обкрадывать, это не значило для меня ничего, это не касалось меня, потому что я был только чем-то вроде совершенного воспоминания, воскрешения…

— Ты ни разу не пытался писать… я хочу сказать, писать для себя…

— Нет… никогда… только в случае с Кондотьером… уже в конце…

— Почему ты не говоришь, что, приступив к Кондотьеру, знал, на что идешь?

— Потому, что все не так просто. Я знал и не знал. Я хотел и не хотел… Все та же история… Защищен со всех сторон… Если бы я добился успеха, то потому, что хотел этого, потому, что сумел бы одним махом отвоевать все, выправить ситуацию; если бы я потерпел поражение, то потому, что это было слишком трудно… Но я потерпел поражение не так, как мне бы хотелось…

— Да…

— Понимаешь? У меня получился мой собственный портрет… Мне удалось мое лицо… Если бы я хотел написать портрет Дориана Грея, то лучшей работы сделать бы не сумел… Вот и все. Из-за этого он и умер. И я тоже… Но иначе.

— Умер всего лишь фальсификатор…

— Фальсификатор мертв, да здравствует Гаспар… Конечно… Возможно, через несколько лет… Через несколько поколений, когда пройдет время и критики восстановят истину… Это и есть самое трудное, это и есть самое поразительное… Отсутствие моей жизни… Я не могу сказать: маленькая Мадонна из Сиены, которую все приписывают школе Якопо делла Кверча, на самом деле…

— Чтобы жить, ты нуждаешься в своем прошлом?

— Как и все…

— Все не губят свое прошлое, как ты…

— У всех не такое прошлое, как у меня…

— Именно это я и хотел сказать…

— Может, ты и прав… Откуда мне знать… Без прошлого и без истории… Умер и воскрес… Лазарь Винклер, ну, как? Но все это ни к чему. И никуда не ведет…