Сталин. Большая книга о нем

Сталин прокомментировал как бы про себя:

— Да, есть политики, считающие, что хитрость в политике — самое главное. А на меня

Гаврилович не произвел впечатления глупого человека.

Я добавил:

— Он политик с узкими взглядами, хотя нельзя сказать, что он глуп.

Сталин спросил, на ком женился югославский король Петр II. Когда я сказал, что на

греческой принцессе, он шутя заметил:

— А что, Вячеслав Михайлович, если бы я или ты женился на какой-нибудь иностранной

принцессе, может, из этого вышла бы какая-нибудь польза?

Засмеялся и Молотов, но сдержанно и беззвучно. Под конец я передал Сталину подарки

— все они сейчас здесь казались особенно примитивными и бедными. Но он ничем не выразил

пренебрежения. Увидав опанки, он сказал:

— Лапти! — Взяв винтовку, открыл и закрыл затвор, взвесил ее в руке и

прокомментировал: — Наша легче».

Как замечает политик, коммунизм и коммунисты всегда и всюду побеждали — пока

возможно было осуществление этого единства их учения с практикой. Сталину же

непостижимую демоническую силу придало упорство и умение соединять

марксистско-ленинское учение с властью, с государственной мощью. Потому что Сталин — не

политический теоретик в полном смысле этого слова: он говорит и пишет только тогда, когда

его к этому принуждает политическая борьба — в партии, в обществе, а чаще всего и тут и там

одновременно. В этом слиянии мысли и реальности, в этом деловитом и неотвлеченном

прагматизме и состоит сила и оригинальность взглядов Сталина…

Следует добавить: упуская или недооценивая это качество его взглядов или формально

подходя к его текстам, и догматики на Востоке, и многие серьезные исследователи Сталина на

Западе затрудняют себе сегодня разгадку его личности и условий, в которых он пришел к

власти.

Необходимо еще раз повторить, что сталинский марксизм, сталинские взгляды никогда не

проявляются — как будто их вовсе и не существует — отдельно от нужд послереволюционного

советского общества и Советского государства. Это марксизм партии, жизненная необходимость

которой — превращаться во власть, в «ведущую», господствующую силу. Троцкий назвал

Сталина самой выдающейся посредственностью в партии. Бухарин насмехался над ним, говоря,

что он охвачен бесплодной страстью стать известным теоретиком. Но это все острословие,

фракционистские нереальные высказывания. Сталин действительно не мыслил теоретически в

полном смысле этого слова. Это не анализ и не ученые рассуждения. Однако для сочетания

идеологии с потребностями партии, вернее, партийной бюрократии как новой высшей знати, —

его мышление намного более ценно, чем мышление всех его противников.

Вскоре после окончания войны он начал отрицать значение известного военного теоретика

фон Клаузевица, несмотря на то что его очень ценил сам Ленин. Сталин сделал это не потому,

что был открыт какой-то лучший теоретик, а потому, что фон Клаузевиц был немцем —

представителем нации, чьи войска разбила Советская Армия в войне, которая была, может быть,

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

250

самой значительной в истории русского народа.

Свое отношение к Марксу и Энгельсу Сталин, разумеется, никогда открыто не

высказывал. Это поставило бы под угрозу веру верных, а тем самым и его дело и власть. Он

сознавал, что победил прежде всего потому, что наиболее последовательно развивал формы,

соединяющие догматы с действием, сознание с реальностью.

Сталину было безразлично, исказил ли он при этом ту или иную основу марксизма. Разве

все великие марксисты, а в первую очередь Ленин, не подчеркивали, что марксизм есть

«руководство для практики», а не собрание догм, и что практика — единственный критерий

истины?

Однако проблемы здесь и шире, и сложнее. Любой строй, а в первую очередь

деспотический, стремится достичь состояния устойчивости. Учение Маркса — и без того

догматическое — не могло не закостенеть до состояния догмы, как только оно сделалось

официальной — государственной и общественной — идеологией. Потому что государство и

правящий слой распались бы, если бы ежедневно меняли свои облачения, — не говоря уже об

идеалах. Они должны жить — в борьбе и в труде приспосабливаться к изменчивой реальности,

внешней и внутренней. Это вынуждает вождей «отходить» от идеалов, но так, чтобы сохранить,

а по возможности и приумножить собственное величие в глазах своих приверженцев и народа.

Законченность, то есть «научность» марксизма, герметическая замкнутость общества и

тотальность власти толкали Сталина на непоколебимое истребление идеологических еретиков

жесточайшими мерами, — а жизнь вынуждала его самого «предавать», то есть изменять, самые

«святые» основы идеологии. Сталин бдительно охранял идеологию, но лишь как средство

власти, усиления России и собственного престижа. Естественно поэтому, что бюрократы,

считающие, что они и есть русский народ и Россия, по сегодняшний день крутят шарманку о

том, что Сталин, несмотря на «ошибки», «много сделал для России». Понятно также, что во

времена Сталина ложь и насилие должны были быть вознесены до уровня наивысших

принципов… Кто знает, может, Сталин в своем проницательном и немилосердном уме и считал,

что ложь и насилие и есть то диалектическое отрицание, через которое Россия и человеческий

род придут наконец к абсолютной истине и абсолютному счастью?

Джилас пишет ниже: «В Сталине можно обнаружить черты всех предшествовавших ему

тиранов — от Нерона и Калигулы до Ивана Грозного, Робеспьера и Гитлера. Но, как и любой из

них, Сталин — явление новое и самобытное. Он был наиболее законченный из всех, и его

сопровождал наибольший успех. И, хотя его насилие самое тотальное и самое вероломное, мне

кажется, что считать Сталина садистом или уголовником было бы не только упрощением, но и

ошибкой».

Явление Сталина весьма сложно и касается не только коммунистического движения и

тогдашних внешних и внутренних возможностей Советского Союза. Тут поднимаются

проблемы отношений идеи и человека, вождя и движения, роли насилия в обществе, значения

мифов в жизни человека, условий сближения людей и народов. Сталин принадлежит прошлому,

а споры по этим и схожим вопросам если и начались, то совсем недавно.

Сталин был — насколько политик успел заметить — живой, страстной, порывистой, но и

высокоорганизованной и контролирующей себя личностью. Разве, в противном случае, он смог

бы управлять таким громадным современным государством и руководить такими страшными и

сложными военными действиями?

Поэтому М. Джиласу кажется, что такие понятия, как преступник, маньяк и тому

подобное, второстепенны и призрачны, когда идет спор вокруг политической личности. При

этом следует опасаться ошибки: в реальной жизни нет и не может быть политики, свободной от

так называемых низких страстей и побуждений. Уже тем самым, что она есть сумма

человеческих устремлений, политика не может быть очищена ни от преступных, ни от

маниакальных элементов. Потому трудно, если не невозможно, найти общеобязательную

границу между преступлением и политическим насилием. С появлением каждого нового тирана

мыслители вынуждены наново производить свои исследования, анализы и обобщения.

При разговоре со Сталиным, как замечает М. Джилас, изначальное впечатление о нем как

о мудрой и отважной личности не только не тускнело, но и, наоборот, углублялось. Эффект

Сборник: «Сталин. Большая книга о нем»

251

усиливала его вечная, пугающая настороженность. Клубок ощетинившихся нервов, он никому