Светунец

— Чего пристаёте к ребёнку, марш отсюда! — покрикивала на мальчишек бабушка.

Сорванцы ненадолго стихали и опять увивались вокруг Володи да арбузов.

— Напрасно стараетесь, ребятки, — была за них Хмара. — У Бородинихи зимой льда не выпросишь, а вы хотите арбуза отведать. Она-то и есть Скупердяиха. Даже родному внуку корки не даст поглодать.

Бабушка молчала, засмотрелась на безлюдную улицу, будто не слыша клевету Хмары. Та не унималась:

— Бородиниха по десятке дерёт за один арбуз и не смеётся, где уж дать за спасибо детям…

— Может, ты потравишь им свои чахлые помидоры?

Хмара заколебалась: отказать ребятам, тогда победа за Бородинихой, предложить, а вдруг и на самом деле съедят.

— У них дома этого добра навалом, — нашлась Хмара.

— Ну-ка, ребятки, хлыньте на помидоры! После и арбуза дам, — объявила бабушка и до локтей засучила рукава кофты, точно приготовилась разрезать арбуз.

Мальчишки подталкивали друг друга. Ершистый несмело подошёл к прилавку.

— Обрадовался, бес!.. — закричала Хмара. — Старуха над тобой смеётся, а ты и поверил. Кыш отсюда!

— Пожалела чахоточные помидоры! — возликовала бабушка. — Ну-ка, орлы, подходите все, подавайте ножик!

Кто-то ей протянул складышек. Она вытерла его фартуком и умеючи распластала арбуз на алые ломти с крапинками чёрных семечек. Угостила и тётку Хмару.

Арбузы продали. Бабушка пересчитала выручку, пожалела, что не получилось той суммы, какую загадала. Однако бодро заметила:

— За день управились! Светунец мой вон откуда арбузы волок и торговал исправно. Надо ему обнову купить.

И купила Володе голубую футболку с чайкой на груди. Домой шла Бородиниха устало, но гордо. Верилось ей, что вся деревня узнала про её арбузы.

Это ли не слава!

Береги волчонка

Иваныч — отец Лёни, Шурика и Тани — зимой охотился в тайге на зверей, летом работал колхозным пчеловодом. Он привёл Володю с отцом за село к реке, чтобы увезти их на свою пасеку.

Лодку Иваныч сделал из трёх досок грубовато, наотмашь, зато крепко и без течи. Он вынес из зарослей шиповника подвесной мотор, замасленный, облепленный комарами. Пока привинчивал мотор к лодке, Володин отец любовался разливом Жура.

Жур надвигался от зелёной сопки, слегка туманистой, то ли задымлённый кострами, то ли в росной поволоке. Под лохмами кустов взыгрывала рыба, на стремнине, выпрыгивая высоко, пламенела на солнце.

— Помнишь, Иваныч, как мы с тобой щук и сомов тягали? — тревожно спрашивал отец. — Как черёмуху ломали, черти, помнишь? Ты знаешь, Вовка, сколько рыбы в разливе! Касатки, чебаки, караси, краснопёры… А по берегам черёмуха, боярка, смородина… Теперь мы дудки вернёмся в город. Так и напишу на завод.

— Ты уж какой день пишешь заявление, — упрекнул Володя отца.

Несколько вечеров отец просидел над листком из школьной тетради. Написав: «Главному энергетику. Заявление», чертил кружочки, короткие схемы каких-то приборов, но больше не мог добавить ни одного слова.

— Надо бы сразу отрезать, да сил нету, — сознался отец. — Ты посуди, Вовка, кто я был на селе? Мальчишка! Ну, лихо на коне скакал, умел сено косить, рыбу ловить. Только и всего. На заводе я вырос. На заводе у меня, мальчишки, гордость появилась: по моему повелению станки работали, моей получки ждала мать с ребятишками. Я их кормил. На заводе выбрали меня комсоргом… — Отец засмотрелся на сучок в борту лодки..

Володя не уходил от него. Иваныч перестал греметь у мотора.

Отец погладил жёсткие волосы сына, тихо добавил:

— Без меня завод не развалится, но каково мне будет без завода… Сажусь писать заявление и вижу старичка мастера, который учил меня на электрика. Покачивает он головой, будто бы корит, и молчит… — Отец ещё думал о матери Володи, но ничего не сказал про неё. — Оставь мотор, Иваныч! — встрепенулся отец. — Давай разденемся и бродом потянем лодку.

Отвязав плоскодонку, он погнал её задом наперёд. С кормы править нельзя: там Иваныч с мотором. Упираясь ногой в поперечину, отец широко взмахивал тальниковым шестом. Давил на шест всем телом — и лодка, сбиваясь в клёкоте, рвалась из воды.

— Умеем работать шестом! — ликовал отец. — Руки вот поослабли. Ничего, окрепнут! Вовка, щука!

Куда показывал отец, там клуб мути.

— Вон и другая!

Мальчик видел полуметровых и меньше рыбин. Стояли они под кустами. Вдруг вспыхивало облако тины — щуки нет.

Отец хлестал им вдогонку шестом.

— Видел, Вовка, ты видел? — кричал сыну. — Здесь я громадного угря оглушил. Плыву утром так же, он сопит у коряги.

— Было такое… — вспомнил Иваныч. — Мы с тобой этого угря тащили в деревню на палке.

Мотор завёлся — скрежетал, тарахтел, словно дробил камни. По реке промчались с ветерком и юркнули в извилистую протоку. Лодку оставили, шли глубокой тропой. Неба не видно, и по сторонам зелёная хмарь. Было душно и сыро; ни птиц, ни зверушек.

— Это и есть тайга? — спросил Володя. — Как отличить тайгу?

Иваныч начал спокойно:

— Гляди-ка, Володя, вон повырваны, навалены лиственницы, липы. — Иваныч показывал направо. Лесное одиночество да кропотливое пчеловодство сделали молодого мужчину спокойным на слово. — Тут ясени, там ёлка. Лимонник и виноградник укутали деревья.

— У лимонника ягода целебная, — вставил отец. — Притомился, съешь горстку ягоды — и откуда силы возьмутся шагать дальше. В детстве узнал и всё помню.

— Чай заваривать лимонником тоже к добру, — добавил Иваныч. — Нет ягоды, так и кусочки плети можно бросить в котелок. Бывало, сварим на охоте грудину кабана или лопатку косули да заправим лимонником — куда с добром запах! Пахнет и лавровым листом, и чёрным перцем, и ещё чем-то таёжным, аппетитным. — Иваныч улыбнулся Володе. — Так вот я и говорю тебе. В тайге шурум-бурум. Тут и коряги, и чаща, и деревья растут разные. Ягод и грибов уйма. Осенью листва опадёт, травы слягут, тогда и промышляй зверя да птицу.

— С каких-то пор в Сибири повелось называть лес тайгой, — заметил отец. — Однородный или смешанный лес — всё равно тайга.

Перед спутниками — густые берёзы. На тонких белых стволах вскинуты высоко зелёные гривки. Берёзы, как в белом огне, насквозь прозрачные.

— Этот березняк я не назову тайгой, — сказал Иваныч. — Берёзовая роща, а по-нашему — релка. С человеком тоже бывает так: у одного жизнь — берёзовый лес, у другого — тайга. Человек сам не понимает, что к чему наворочено в его жизни, и со стороны не разберёшь…

— Это ты про меня, — заметил отец. — Верно, у меня жизнь — тайга, но поселюсь в деревне, будет и берёзовая релочка, так, сынок?

Володя подумал:

«Без мамы не будет релочки…»

Утром заглянул отец в почтовый умывальник, а там письмо.

— От мамы, — сказал сыну.

Бабушка появилась в ограде с недомытой тарелкой, опустилась на лавочку.

— Что же она пишет? — спросила, покашливая.

Отец осматривал конверт со всех сторон, который раз перечитывал адрес.

— Письмо, да не мне, Вовке. Читай вслух. — Он подал мальчику конверт и навалился плечом на ствол яблони. Лицо его изменилось, будто состарилось.

На бумаге — строгие чертёжные буквы. Ровные строчки, ни одной помарки, сразу видно — писано для маленького. Володя читал бегло.

Мать передавала привет бабушке, наказывала сыну не ходить на речку и в лес. Ждала домой. О Володином отце и словом не вспомнила, точно не было его на свете.

Когда мальчик закончил читать, бабушка взяла из его рук письмо. Глаза её искали хоть намёк об отце.

— Жива и здорова мама твоя, Светунец, и слава богу, — скучно проговорила.

Отец тоже подержал письмо, заметил:

— Буквы как против ветра бегут. У неё всегда меняется почерк, если на душе тяжело.

Тропа потянулась вверх, к седловине сопки. Володя топал мелко, низко клонился к земле, невольно хватаясь за кусты. Задыхался. Иваныч подбадривал его: