Страница 28 из 43
Я изложил свои мысли Фикрету.
— Наверное, так и есть, — сказал он. — Сегодня мечеть — это уже официоз. А здесь — ты напрямую обращаешься к Всевышнему.
— Фикрет, — сказал я, — я хочу понять: почему мусульмане приходят для молитвы в мавзолей христианского аскета? Обычно для верующих конфессиональные границы непреодолимы.
— Только не в Азербайджане, — сказал Фикрет. — Тут столько традиций наложилось друг на друга… Ты видел, сама земля хранит их, и изжить их невозможно… — Фикрет опять расстегнул карман рубахи. — Вот, я сейчас тебе покажу. Смотри: мать выписала молитву из Корана, зашила в тряпочку, и я ее всегда ношу с собой. А местные мужики дали мне — вот. Это верблюжья шерсть. Она приносит богатство. То — ислам, а это — суеверие. И то и другое я ношу в одном кармане…
Фикрет, несомненно, гордился тем, что как истинный апшеронец он несет в себе гены разных народов, разных культур и религий, разных подходов к миру, которые в конце концов позволяют ему смотреть на этот мир широко и любить его без изъяна.
— А как же Коран? — все-таки попытался еще надавить на него я. — Коран запрещает ставить посредников между Богом и человеком. А обращаясь к святому, ты прибегаешь к посредничеству…
— Знаешь, — сказал Фикрет, — Коран — это такая мудрость, что если этим всерьез заниматься, то, наверно, с ума можно сойти. Как-то я был в Эрмитаже, у академика Пиотровского, и он сказал одну фразу. Сначала по-арабски сказал, а потом перевел для всех: «Аллах прекрасен, и он любит красивых людей». Не только внешне, разумеется, красивых, а целиком… Вот это — моя фраза, я обожаю её… И весь ислам для меня — в ней, а не в каких-то предписаниях… В шиизме всегда почитали святых людей, красивых людей — и если это почитание не умирает, значит, это действительно были хорошие люди…
Мы тронулись дальше. В поселке Бузовна мы первым делом оказались на пире «Али Айагы» («След Али»). По преданию, здесь имам Али 41 явился из моря на белом коне, проехал по пляжу, сошел с коня (в известняке отпечаталось копыто и след его босой ноги) и вырыл неподалеку колодец. При жизни он был мастером по рытью колодцев. Вода в этом колодце, естественно, считается святой.
Сейчас все пространство пляжа до самого моря было застроено коттеджами, так что, появись имам Али сегодня, он бы просто не проехал к месту, где оставил свой след. Азер, взглянув на эту картину, даже крякнул от негодования.
— Что ты? — спросил я.
— Стоит морю немножко подняться — и все эти коттеджи будут затоплены. Ну кто так строит? — глянул он на меня с недоумением.
Азер был неисправим: торчащий из земли фаллос в Гала его действительно потряс. Однако другие наши изыскания, хотя и занимали его, как своего рода приключение, но, очевидно, сердца не трогали. Ни главная святыня пира (заключенный в ковчег под стеклом след коня имама Али), ни рассказ служки о варварстве красноармейцев, которые топорами вырубили драгоценный след ноги имама и увезли неизвестно куда, нисколько его не вдохновили, равно как и упоминания о чудесных исцелениях, случающихся у колодца. Еще меньше занимало его великолепие архитектурных построек, возведенных вокруг пира. Единственное, от чего он слегка поморщивался, была та пылкость, с который служитель, от избытка религиозного восторга чуть брызгаясь слюной, рассказывал нам о пире.
Появление из мавзолея женщин, которые, расцеловав стекло над следом коня, вышли наружу с выражением восторжествовавшей святости на лицах, вызвало у Азера мефистофельскую усмешку.
Он проследил за ними взглядом и, убедившись, что они не преминули выпить по кружке воды из святого колодца, предложил:
— Ну что, попробуем?
На железном крючке рядом с краном висела кружка. Я снял ее, наполовину наполнил водой и отпил.
— Солоноватая, но пить можно…
— Зато чудотворная, — улыбнулся Азер. — Как думаешь, исцелимся?
— От чего?
— Ну… — хитро прищурился Азер. — Может, от излишней застенчивости? А то в гостинице девушки на тебя засматриваются, а ты — ноль внимания…
Служитель, видя по нечестивым выражениям наших лиц, что мы исчерпали интерес к рассказу, вцепился теперь в Фикрета, так как Эмиль со своим фотоаппаратом не поддавался его красноречию.
— Целая семья приезжала из Израиля… У мальчика были парализованы ноги…
Чтобы не провоцировать нашего экскурсовода, я отвел Азера на пару шагов в сторону:
— Знаешь, со мной и правда случилась одна история…
— Девушка понравилась?
— Я бы так не сказал. Но — встретилась. И я думаю — не случайно.
— Что, по-твоему, значит «не случайно»? — фыркнул Азер.
— Я видел ее три раза. Каждый раз в новом обличье. И момент, когда появиться снова, она выбирает сама. В этот приезд я ее еще не встречал…
— Как появится, дай мне знать…
— Тебе-то зачем?
— Опять упустишь!
Слова Азера вывели меня из легкого оцепенения, которое вызывало во мне святошество нашего гида.
В конце концов Фикрет расстался с ним, сунув в ладонь монету.
Всего несколько сот метров отделяли нас от бывшего несторианского квартала в глубине поселка. Здесь ничто не напоминало о море и о том свежем архитектурном великолепии, которое со всех сторон обступало нас на пире в честь имама Али. Узкая улочка, в пятнах тени ореховых деревьев и тутовника, вела к развалинам несторианской церкви. От нее осталась живописная руина в духе художников конца XVIII века. Своды обрушились, стены частично тоже. Жители близлежащих домов активно пользовались развалинами как каменоломней: церковь когда-то была выстроена из крупных тесаных блоков, удобных для строительства. Теперь от всей постройки уцелели лишь две примыкающие друг к другу стены. При этом одна была-таки разобрана ровно до половины, так что арочная конструкция, служившая этой стене украшением и опорой, сохранилась лишь в виде полудуги из крупных блоков. От другой стены уцелела именно арка, но изнутри нее все камни были выбраны, и арка своей зияющей пустотой напоминала своего рода портал, призывающий прохожих зайти. С улицы весь интерьер бывшей церкви был прекрасно виден, и это никого, похоже, не смущало, хотя увиденному нельзя было не поразиться…
— Это придется сфотографировать, как произведение альтернативного искусства, — с проснувшимся азартом проговорил Эмиль, взобравшийся наверх первым.
Я вскарабкался следом за ним и обомлел: мне еще не доводилось видеть место, отданное в полную власть обрядов древней магии. В камни обеих стен были заколочены сотни гвоздей, которые, как объяснил Фикрет, частично символизировали зароки и обеты, а частично — просьбы о выздоровлении. Если гвоздь входил в стену, значит, камень пира «принимал» зарок или обещал выздоровление, а чтобы Господь ничего не перепутал, каждым гвоздем был приколочен к стене кусочек материи: носовые платки, женские косынки, носки, оторванные полоски ткани, ремешки от часов…
Центром пира был большой бесформенный обломок рухнувшего свода, теперь представляющий собой первобытный алтарь, еще более густо, чем стена, утыканный ржавыми гвоздями — просьбами о материнстве — и к тому же сверху донизу и на несколько метров вокруг усыпанный осколками зеленого бутылочного стекла, которое с треском лопалось под нашими ногами.
— Это, — поспешил объяснить Фикрет, — сильнейшее на Апшероне тэрся — место, где лечат от испуга и сглаза. Вот сюда, к этому камню, ставят человека, который испугался чего-то, в котором сидит-не-отпускает этот испуг, не дает говорить, не дает спать… Ставят спиной к камню, заставляют четки перебирать, молитву читать. И когда он погружается в молитву, специальная женщина за его спиной громко разбивает бутылку. Чтоб он испугался! Чтоб тот, старый испуг, из него выскочил… Как клин клином…
— И что, это до сих пор работает? — спросил я.
— Да, работает… Все этот пир знают…
— А этот ритуал, Фикрет, он совершается ночью?
— Нет, почему? Можно и днем…
Вокруг были дома: но, следовательно, ни тех, кто практиковал свои обряды внутри пира, ни тех, кто наблюдал за происходящим снаружи, это не смущало. Я понимал, что Фикрет хотел показать нам сплетение и взаимосвязь культурных традиций, сосуществующих на Апшероне, но получилось в результате, что мы протащились по задворкам религиозного опыта, весьма, при этом, примитивного. Это странно подействовало на меня. Я в отличие от Азера не атеист. У меня есть опыт переживания иной реальности. Некоторые верхние поля кажутся совсем близкими, во всяком случае, они ощутимы, когда тонкие чувства не заглушает повседневный «шум эмоций». Другие приоткрываются только спустя годы: йоги и мистики проторили этот путь в запредельность. Современному человеку непросто представить себе весь человеческий мир, все измерения индивидуальной психики, всю планетарную Жизнь и бесконечность Космоса как проявления Единого. Еще труднее — осознать себя частицей этого Единого, песчинкой человечества хотя бы, или клеточкой чарующего узора Жизни — хотя это, видимо, именно то, что стоит всерьёз искать.