Страница 23 из 43
Мы прошли по музею и заперли входные ворота.
— Еще по чашке чаю? — предложил наш хозяин. — Мы ведь не закончили…
Самолет у меня был чуть не в одиннадцать, времени было полно, и я опасался только того, что мой разум устанет следить за культурологическими пасьянсами, которые с такой скоростью раскладывал перед нами Фикрет. Но уходить решительно не хотелось…
И мы вновь оказались в кабинете директора.
— Мы закончили на этой странной фигуре…
— Мы закончили на том, что пятый камень не сохранился, — повернул в свою сторону разговор Фикрет. — Остались только фотографии и прорисовки. Вот они, — он бросил перед нами на стол книжечку «Откровения Апшерона», изданную Министерством культуры и туризма Азербайджана, в которой тема «Ахдаш-дюзи» была всесторонне рассмотрена.
— На этом пятом камне, как вы видите, изображения женщин очень отличаются от тех, что сделаны на других камнях. У них головы варана. А варан в восточной традиции — это символ угрозы мужскому началу, мужской силе…
Это действительно так, однако из рисунка на камне явствовало, что мужчины стремились обладать и обладали этими опасными феминами.
— А теперь смотрите, — Фикрет открыл ящик своего стола и извлек из него небольшую — сантиметров в 12 высотой — бронзовую статуэтку женщины, голова которой, украшенная ниспадающими волосами, заканчивалась тем не менее чем-то похожим на плоскую голову ящерицы. — Это она? И если это она — то кто она такая?
Статуэтка была хороша. Ее сексуальность подчеркивал женский треугольник, налитые, хотя и не слишком большие груди, тонкая талия. От множества «венер» каменного и бронзового века, славящихся прежде всего своей полнотой, она отличалась почти девичьей грациозностью, характерной скорее для более развитых, скажем, египетских представлений о женской красоте…
Но кто же она? Я почувствовал своего рода азарт…
— Надо поискать… Я бы предпочел высказать свое суждение в следующий раз, — сказал я.
— Превосходно! — вскричал Фикрет. — Следующий раз — когда он будет? Через полгода, через год?
— Думаю, через месяц.
— Через месяц! Отлично! Но давайте условимся: через месяц, когда вы приедете, я покажу вам весь неизвестный Апшерон…
Знаете, когда лопата кладоискателя стукается о крышку сундука, наполненного золотыми дублонами, он, наверно, испытывает те же чувства, что испытал в этот момент я. С Фикретом Абдуллаевым в неизвестный Апшерон! О чем еще может мечтать не утративший жизненного пыла юноша лет пятидесяти?
X. ЭТИ ДОРОГИ
Машину мы оставили на обширном плато между селениями Гала и Тюркян. Под ногами была голая равнина со следами неглубоких борозд; там-сям можно было заметить пучки прошлогодней сгоревшей травы да остро пахнущие кустики только что выпустившейся степной полыни. С севера дул прохладный ветер, катя по степи и прибивая к травинкам тонкие полиэтиленовые пакеты — везде, насколько хватало глаз. А видно было километров на семь, до самого моря на юге… Справа и, следовательно, по компасу с запада — подступал переполненный кромешными режущими звуками каменный карьер. Сейчас на Апшероне идет невиданное в масштабах Азербайджана строительство поселков. Строят из камня, «кубиков», которые и нарезают в карьерах вроде этого.
Возле карьера виднелся домик смотрителя, ведущая к нему линия железных столбов с провисшими проводами, чуть в стороне — строение в эстетике альтернативного кино — одноэтажная бытовка для рабочих, выбеленная солнцем и изодранная ветрами, рядом с которой стояли две ржавые цистерны и валялся десяток таких же ржавых корпусов от промышленных электромоторов, выпотрошенных «на металлолом».
Фикрет пошел к домику смотрителя карьера, Азер возился с машиной, Эмиль сразу, как и я, резко ушел в степь — только в другую сторону, надеясь, видимо, разыскать следы таинственных «дорог».
Месяц прошел, и я снова был в Азербайджане, в кругу моих новых друзей, и наш бессмысленный со стороны разброд, собственно, и был началом того, что Фикрет-муаллим, директор музея Апшеронских древностей, когда-то предложил назвать «экспедицией в неведомый Апшерон». Я прилетел накануне. Азер встретил меня, поселил в Yaxt Club, и я сразу же ушел в город. За месяц, что я отсутствовал, Азербайджан отпраздновал навруз — новый год, отмечаемый в день весеннего равноденствия и знаменующий ежегодное обновление мира и начало настоящей весны 35. Пришло апрельское тепло, и Баку совершенно преобразился: на приморском бульваре уже проклюнулась молодая зелень, вовсю расставлялись неживые в начале марта кафе, на открытый воздух выносили зонтики, стулья, столики. Подсвеченные то голубым, то красным кипели жидким светом фонтаны, и под вечереющим небом публика ворковала о чем-то своем, попивая кто кофе, кто пиво…
Весна в Баку, как и везде, — время радости.
Какими наивными казались мне теперь те смутные опасения и сомнения, которые терзали меня в первую ночь в Баку, когда я сидел и курил в одиночестве под стенами Девичьей башни! Достаточно весенним вечером взглянуть на свободную, легкую походку бакинских девушек, поглядеть в их смеющиеся лица, чтобы понять, как целительно здесь первое дуновение юга, которое пробудило их, будто бабочек, заставляя мужчин в восхищении прицокивать языком и поворачиваться вслед за ними: жизнь здесь насыщенна, кровь горяча, а радость жизни — в такие мгновения — единственное, что ценится по-настоящему. Поэтому никто не пропустит мимо красотку из чувства ханжеской скромности, подавив восхищение: нет, нет, чувства — вперед, радость жизни — вперед, вперед те, кто удачлив и богат, чьи влажные, аккуратно подстриженные волосы цвета воронова крыла еще не осилила седина — спутница почтенной старости. Радость жизни — вот лейтмотив Баку весной, и, отдавшись ему вместе со всеми, глупо чего-либо опасаться. Лишь красивые женщины, изысканная кулинария и музыка способны сделать этот мир прекраснее, чем он есть! Не случайно джаз на каспийских берегах мог родиться и обрести полноту звучания только в Баку: пианист Вагиф Мустафа-Заде, диск которого я разыскал в конце концов в Москве, — это дейcтвительно большой музыкант, в чем-то не знающий себе равных. «В ожидании Азизы», «Чувство подсказывает», «Словами не скажешь», «Клавиши, щетки, струны» — вот названия его хитов. Но ими невозможно передать страстное томление его музыки, столь созвучной настроению апрельского вечера в Баку…
Случилось так, что через год, примерно в то же самое время весны, я оказался в столице Дагестана Махачкале — и не застал ничего подобного. Потом я понял разницу. Бакинец — по натуре купец и жуир. Дагестанец — воин. Азербайджан является древним торговым перекрестком. Дагестан — классическим горным форпостом. Воин форпоста не знает широты кругозора купца, его любви, его вкуса к жизни. Купцу недоступна не только сила воина, его аскеза и презрение к смерти, но и монолитность, нерасщепленность его сознания. Купец пластичен, воин — тверд. И с этой твердостью воину труднее приспособиться к стремительным переменам миропорядка. Воин либо нападает, либо защищается — в том числе и от новых смыслов. Купец, не раздумывая, отдается им: для него и новые смыслы — это всего-навсего новые товары, которые можно удачно продать сегодня, чтобы завтра вернуть выручку быстротекущей жизни… «Все лишь бредни, шерри-бренди, милый мой…»
В прошлый раз здесь, в Азербайджане, я лишь слегка прикоснулся к действительности. И оттого, что я не знал, что судьба уготовила мне ныне, я, прогуливаясь по вечерним улицам Баку, чувствовал азарт и сладкую тревогу…
— Ты, кажется, обещал выяснить, кто она, — улыбаясь, произнес Фикрет-муаллим, доставая из ящика своего директорского стола бронзовую статуэтку. — Выяснил?
Эмиль, который видел бронзовую красавицу в первый раз, потянулся, чтобы взять ее в руки и разглядеть повнимательнее. Журнал пригласил его быть фотографом экспедиции. Я был рад. Я знал, что мы еще встретимся.
— Ее зовут Лилит. И дорожка опять ведет к шумерам.