Пусть льет

Вот что хуже всего в семейной жизни, если только у тебя нет денег, — мужчине нипочем не остаться одному в собственном доме; перед ним всегда женское тело, а когда оно надоедало, ему не хотелось, чтобы о нем постоянно напоминали.

— Yah latif![8] — заорал он. — Закрой хотя бы дверь!

В соседней комнате заплакал ребенок. Тами немного подождал: что станет делать Кинза? Она ни дверь не закрыла, ни сына не пошла утешать.

— Сходи посмотри, чего он хочет! — заревел Тами. И простонал: — Ал-лах! — и накрыл живот подушкой, сцепил на ней руки, надеясь все-таки вздремнуть после ужина.

Если б не сын, размышлял он, отправил бы ее восвояси, к родне в Риф. Это хотя бы вымостило ему путь обратно — братья снова приняли бы его к себе и разрешили с ними жить.

Он никогда не считал, что Абдельмалек и Хассан поступили по справедливости, сами решив выставить его из дома. Он моложе, а потому пришлось, конечно, повиноваться их постановлению. Но он, разумеется, не принял его покорно. Как за ним это водилось, он считал, что они поступили так из чистой злобы, и вел себя соответственно. Он нанес непростительное оскорбление — говорил против них с другими, подробно описывал их скаредность и похотливость; черта эта постепенно отвадила от него практически всех друзей детства. Все знали, что он пьет и пил с пятнадцати лет, и хотя одно это в высших слоях танжерского мусульманского общества не считалось достаточной причиной, чтобы его попросили вон из жилища Бейдауи, не оно настроило его друзей против него. Беда была вот в чем: Тами слыл гением в том, чтобы делать что-то не то; он словно бы получал извращенное и злобное удовольствие, отрезая себя от всего, что прежде знал, делая себя до крайности жалким. Его бессмысленная женитьба на неграмотной девушке с гор — наверняка же он так поступил лишь в отместку братьям. Разумеется, он насмехался над ними, сняв убогую лачугу в Эмсалле, где жили только чернорабочие и слуги. Он не просто пил спиртное — недавно он начал это делать на людях, на террасах кафе в Соко-Чико. Братья его слыхали даже, хоть и непонятно, сколько в этих слухах правды, что его неоднократно видели в поезде на Касабланку, а это, как правило, означало одно: ту или иную контрабанду.

Друзья Тами нынче из новокультурных, и у них с Тами отношения не очень глубоки. Двое преподавали в Lycée Français[9] — ярые националисты, они не упускали в разговоре возможности покритиковать Францию и бросались такими понятиями, как «империалистическое владычество», «панисламская культура» и «автономия». Их злость и неприятие злоупотреблений несправедливой власти отзывались в нем сочувствием; он себя ощущал одним из них, не очень, вообще-то, понимая, о чем они говорят. Это они внушили ему мысль часто ездить во Французскую зону и (— а это была совершенная правда: он и впрямь занимался мелкой контрабандой —) и возить с собой авторучки и наручные часы, продавать их там с хорошим наваром. Каждый франк, на который можно надуть французскую таможню, убеждали они, — еще один гвоздь в гроб французской экономики; в конце концов клевретам Лиотэя[10] придется покинуть Марокко. К тому же приятно иметь в бумажнике лишние тысячи франков под конец такой поездки.

Другой его друг был чиновником Municipalité.[11] Он тоже одобрял контрабанду, но из соображений нравственности — важно было утверждать единство Марокко, отказываться принимать три зоны, на которые страну произвольно разделили европейцы. Применительно к европейцам важно, утверждал он, сеять хаос в их учреждениях и морочить им головы иррациональным с виду поведением. Что касается мусульман, они должны сознавать свои позор и страдание. Он часто навещал родных в Рабате и всегда привозил с собой крупную гроздь бананов — в Танжере они были гораздо дешевле. Когда поезд останавливался в Сук-эль-Арбе, таможенники накидывались на фрукты, а он принимался орать как можно громче, что везет бананы своему больному ребенку. Офицеры, отметив растущий интерес к этой сцене со стороны других туземных пассажиров, понижали голоса и старались, чтобы свара осталась как можно более приватной и дружелюбной. Он же отлично говорил по-французски и вежливость блюл, но протест заявлял шумно, и, если в любой момент становилось понятно, что инспекторы могут его умилостивить и пропустить бананы, он вправлял в свою речь какое-нибудь крохотное дерзкое оскорбление, для других пассажиров неуловимое, но французы от него наверняка рассвирепеют. Они требовали сдать бананы, не сходя с места. В такой миг он делал вид, что принял внезапное решение; брал гроздь за черенок и начинал отламывать бананы один за другим, созывая пассажиров четвертого класса, по большинству простых берберов, подходить и есть фрукты, печально говоря, что раз уж его больному сыну не доведется поесть бананов, так пусть хоть землякам достанется. Так сорок или пятьдесят мужчин в белых одеждах рассаживались на корточках вдоль перрона и уминали бананы, качая головами от жалости к отцу больного мальчика и осуждающе поглядывая на французов. Загвоздка была лишь в том, что число таможенных инспекторов было довольно ограниченно. Все они попадались в ловушку снова и снова, но потом запомнили чиновника слишком уж хорошо и в последний раз, когда он ехал, стойко отказались замечать его бананы вообще. Когда про это услышал Тами, он сказал:

— Так ты проехал в Рабат с ними?

— Да, — несколько уныло ответил друг.

— Чудесно, — с воодушевлением сказал Тами. Чиновник поглядел на него. — Ну а как же! — воскликнул Тами. — Ты нарушил закон. Они это знали. И не осмелились ничего сделать. Ты победил.

— Наверное, так и есть, — ответил друг немного погодя, но без уверенности, что Тами понял, в чем суть.

Тами открыл глаза. Прошло пять минут, хотя он думал — час или больше. Лампу она забрала; в комнате было темно. Дверь в патио стояла открытой, за ней он видел, как на плитки брызгает дождь. Затем осознал, что ребенок плачет по-прежнему, устало, жалко.

— Inaal din…[12] — свирепо произнес он себе под нос. Вскочил в темноте, сунул ноги в тапочки и, спотыкаясь, выбрался во влагу.

Лампа стояла в соседней комнате. Кинза взяла ребенка на руки и неуклюже держала его, готовясь дать ему грудь. Кровь по-прежнему текла у нее по лицу и медленно, размеренно капала с подбородка. В нескольких местах уже измарала одежду ребенка. Тами подошел ближе. И тут увидел, как капля крови упала прямо на лицо младенцу, чуть выше губ. Высунулся опасливый язычок и слизнул ее. Тами вышел из себя.

— Hachouma![13] — заорал он и выхватил ребенка у нее, стараясь, чтоб она не достала, отчего младенец заорал уже всерьез.

Тами бережно положил его на пол, вытащил старый носовой платок, постоял немного в дверях, вытянув руку под дождь, а когда ткань намокла, швырнул платок ей. Кровью она закапала все: половики, подушки, пол, латунный поднос на чайном столике, и даже, как он, передернувшись в отвращении, заметил, попало в один чайный стакан. Он взял эту маленькую стекляшку и выкинул наружу, услышал, как стаканчик хрустнул и звякнул. Теперь ему хотелось прочь из дома. С каждым мигом, казалось, лило все сильней. Тем хуже, подумал он. Все равно уйдет. Он стянул плащ с гвоздя, на котором тот висел, надел ботинки и, не сказав ни слова, вышел на улицу. Лишь захлопнув за собой дверь, он заметил, что ливень сопровождается яростным ветром.

Было поздно. Время от времени ему встречался спешащий человек, лицо скрыто под капюшоном джеллабы, голова склонена, взгляд в землю. Улицы Эмсаллы не мостили; всю дорогу до бульвара грязная вода текла ему навстречу. Вот мимо проехала одинокая осторожная машина под натиском дождя, все время гудя клаксоном.

8

Проницательный, Понимающий (араб.) — 31-е имя Аллаха: добрый по отношению к своим рабам, милостивый по отношению к ним, облегчающий им жизнь, содержащий, милующий их.

9

Французский лицей (фр.).

10

Луи Юбер Гонзальв Лиотэй (1854–1934) — французский генерал и управляющий колониями, в 1912–1925 гг. первый губернатор Марокко. Прозван Творцом Марокко.

11

Муниципалитет, ратуша (фр.).

12

Зд.: Проклятье (араб.).

13

Стыд, позор (араб.).