Пусть льет

— Ты просто делай все по мере того, как оно подходит, — говаривал отец. — Бери легче. Поймешь, что на каждый день тебе хватит с горкой. Что тебе даст волноваться о будущем? Само сложится. — И затем переходил к знакомым предупреждениям о неполадках с сердцем.

Даер скупо улыбался. Он был бы не прочь, чтобы каждый день складывался сам, — будущего мысли его не касались и близко. Будущему мешало настоящее; враждебны были сами минуты. Каждая пустая, непомерная минута, наставая, отталкивала его чуточку дальше от жизни.

— Ты мало из дому выходишь, — возражал отец. — Дай себе поблажку. Да я в твоем возрасте дождаться не мог, когда день закончится, чтоб на теннисный корт бежать, или на старую нашу реку рыбу удить, или домой штаны гладить на танцы. Ты нездоров. О, я не в смысле физическом. Это сердчишко твое — пустяк. Если станешь жить, как полагается, от него тебе никаких хлопот быть не должно. Я про твое отношение. Вот оно у тебя нездоровое. Сдается мне, все поколение нездорово. Либо одно, либо другое. Перепить и отключиться на тротуаре — или же ныть по углам, что жизнь-де жить не стоит. Что за чертовщина с вами со всеми?

Даер, бывало, улыбался и отвечал, что времена теперь другие. Времена всегда меняются, парировал отец, а природа человеческая — нет.

Даер был не читатель; даже кино ему не нравилось. От развлечений неподвижность существования только обострялась, не только когда увеселение заканчивалось, но и по ходу его. После войны он приложил определенное усилие примирить себя со своей жизнью. Время от времени выходил с парой-тройкой приятелей, каждый брал с собой девушку. Пили коктейли в квартире какой-нибудь из них, шли в кино на Бродвей, потом ели в каком-нибудь китайском заведении поблизости, где можно было танцевать. Затем начинался долгий процесс провожания девушек по домам, каждой по очереди, после чего они обычно шли в бар и сравнительно сильно напивались. Иногда — нечасто — подбирали в баре или на улице кого-нибудь подешевле, отводили в комнату к Биллу Хили и по очереди ее сношали. Обычай был общепринят; вместо него никакого другого, похоже, не предлагалось. Даер все думал: «Любая жизнь будет лучше такой», но никакой иной возможности не видел.

— Как только примешь тот факт, что жизнь — не веселье, станешь гораздо счастливее, — говорила ему мать.

Хоть Даер и жил с родителями, он с ними никогда не обсуждал, каково ему; это они, чуя, что он несчастлив, приходили к нему и невнятно-укоризненным тоном старались помочь. Он с ними был учтив, но внутри презирал. До чего же ясно, что им нипочем не понять той пустоты, что он ощущает, не осознать, до какой степени он ее чувствовал. То был прогрессирующий паралич, он наваливался на Даера неизменно, а с собой приносил страх, что когда дойдет до определенной точки — произойдет что-то ужасное.

До него доносился далекий шум волн, разбивавшихся на пляже снаружи: глухой накат, долгая тишина, еще накат. Кто-то вошел в номер над ним, хлопнул дверью и принялся деловито расхаживать от одного края комнаты к другому. Похоже на женщину, только тяжелую. Пустили воду, и раковина в номере у Даера забулькала как бы сочувственно. Даер закурил, то и дело стряхивая пепел на пол у кровати. Через несколько минут женщина — он был уверен, что это женщина, — вышла из номера, хлопнув дверью, и он услышал, как она идет по коридору в другой номер и закрывает другую дверь. Смыли в туалете. Затем шаги вернулись в комнату над ним.

«Надо позвонить Уилкоксу», — подумал он. Но медленно докурил, стараясь растянуть сигарету на дольше. Интересно, почему ему так лень звонить. Он сделал огромный шаг — и полагал, что поступил правильно. Весь переход с другой стороны до Гибралтара он твердил себе, что это здоровый поступок, что, когда он доберется, станет будто другим человеком, полным жизни, освобожденным от ощущения отчаяния, что так давно его тяготило. А теперь он понял, что чувствует себя точно так же. Он пытался вообразить, каково б ему было, к примеру, если бы перед ним была вся жизнь, живи как хочешь, а зарабатывать на нее совсем не нужно. В таком случае ему б не пришлось звонить Уилкоксу, не требовалось бы менять одну клетку на другую. Оторвавшись в первый раз, он бы затем оторвался и во второй — и был бы совершенно свободен. Даер поднял голову и медленно оглядел полутемный номер. Окно забрызгало дождем. Скоро ему придется выйти наружу. Ресторана в гостинице не было, а до города наверняка далеко. Он ощупал поверхность тумбочки — телефона нет. Затем встал, взял свечу и обыскал номер. Вышел в коридор, поднял с пола ключ и спустился, думая: «Он бы у меня уже был на проводе, будь у кровати телефон».

Человека за стойкой не было.

— Мне нужно позвонить, — сказал он мальчику, с ухмылкой стоявшему у пальмы в горшке. — Это очень важно… Телефон! Телефон! — закричал он, жестикулируя, потому что мальчик не подал виду, что понял.

Мальчик подошел к стойке, вытащил из-под нее старомодный аппарат и поставил сверху. Даер вынул из кармана письмо — посмотреть номер гостиницы Уилкокса. Мальчик попробовал письмо у него взять, но Даер списал номер на оборот конверта и отдал его. Вошел какой-то толстяк в черном плаще, попросил ключ. После чего постоял, просматривая газету, развернутую на стойке. Пока мальчик набирал номер, Даер думал: «Если он вышел ужинать, мне придется все это проделать заново». Мальчик сказал что-то в трубку и передал ее Даеру.

— Алло?

— Отель «Атлантида».

— Мистера Уилкокса, пожалуйста. — Имя он произнес очень отчетливо. Наступила тишина. «Ох, боже мой», — подумал Даер, злясь на себя за то, что ему так или иначе не безразлично, на месте Уилкокс или нет. Что-то щелкнуло.

— Да?

То был Уилкокс. Секунду Даер не знал, что сказать.

— Алло? — сказал он.

— Алло. Да?

— Джек?

— Да. Кто это?

— Это Нелсон. Нелсон Даер.

— Даер! Вот это да, господи боже мой! Так вы все-таки добрались. Где вы? Приезжайте сюда. Знаете, как добраться? Лучше возьмите такси. А то заблудитесь. Где вы остановились?

Даер сказал.

— Господи! Это же… — У Даера сложилось впечатление, что он сейчас скажет: помойка. Но тот сказал: — Это же практически за границей. Ладно, подъезжайте сюда, как только сможете. Вам содовой или воды?

Даер рассмеялся. Он и не знал, что будет так рад слышать голос Уилкокса.

— Содовой, — ответил он.

— Секундочку. Послушайте. У меня есть мысль. Я вам перезвоню через пять минут. Никуда не выходите. Дождитесь моего звонка. Просто сидите на месте. Мне надо только секундочку, кое-кому позвонить. Здорово, что вы здесь. Сейчас перезвоню. Лады?

— Хорошо.

Он повесил трубку и подошел к окну постоять. Дождь, бившийся о стекло, просочился внутрь и стекал по стене. Кто-то положил на пол тряпку, чтобы впитывала воду, но теперь она плавала в мелкой лужице. В двух-трех сотнях футов от гостиницы был фонарь. Под ним на ветру взад-вперед метались поблескивавшие острия пальмовой ветки. Даер принялся расхаживать с одного края маленького вестибюля на другой; мальчик, стоявший у стойки, пристально за ним наблюдал, заложив руки за спину. Даер немного злился на Уилкокса из-за того, что приходится ждать. Тот, конечно, считал, что он звонит из номера. Интересно, подумал Даер, много ли зарабатывает Уилкокс в своем бюро путешествий. В письмах говорил, что да, но Даер помнил, что по натуре своей Уилкокс многовато блефует. Его восторженность не обязательно значила больше того, что ему требовался помощник, и он предпочитал, чтобы им стал кто-нибудь знакомый (плата была достаточно низка, а за билет от Нью-Йорка Даер платил сам), или что его радовала возможность показать свою важность и великодушие; эта возможность сделать щедрый, по мнению Уилкокса, жест ему бы приглянулась. Даер считал, что, скорее всего, дело в последнем. Дружба их никогда не была особо тесной. Хоть они и знакомы с детства — отец Уилкокса служил семейным врачом Даеров, — ни тот ни другой никогда не проявляли к жизни друг друга ничего, кроме вежливого интереса. Между ними было мало общего — даже возраст, вообще-то, поскольку Уилкокс был на десять лет старше. Во время войны Уилкокса отправили в Алжир, а потом Даеру никогда не приходило в голову интересоваться, что с ним стало. Однажды отец вернулся домой и сказал: