Пусть льет

Днем секретарь зашел в лавку к индийцу сообщить, что только что расстался с менялой в Соко-Чико, и тот попросил оказать ему услугу — сразу же отнести фунты за угол к нему в контору. Он вышел с ящиком и через пять минут вернулся. Всё, готово, сказал он. Забрал песеты, поблагодарил индийца и вышел в толпу, бурлившую на Сиагинах. Через час он уже сидел в самолете на Мадрид — и с песетами, и с фунтами. Последние сведения о нем, дошедшие до меня год или около того спустя, были из Буэнос-Айреса, где он играл на скачках.

1

Международная зона

1

Уже была ночь, когда маленький паром подтянулся к причалу. Даер сходил по трапу, и вдруг порыв ветра швырнул ему в лицо теплые капли дождя. Других пассажиров было немного, одеты скверно; вещи свои несли в дешевых картонных чемоданах и бумажных пакетах. Он смотрел на них, безропотно стоя перед таможней, ждал, чтобы открыли двери. Полдюжины сомнительных марокканцев уже заметили его из-за забора и кричали.

— Отель «Метрополь», мистер!

— Эй, Джонни! Давай!

— Гостиница надо?

— «Гранд-отель», эй!

Как будто он предъявил им свой американский паспорт. Даер не обращал внимания. На минуту или около того дождь зарядил всерьез. Когда чиновник открыл дверь, Даер уже был неуютно влажен.

Комнату внутри освещали три масляные лампы, выставленные на стойку, по одной на инспектора. Те Даера приберегли напоследок, и все втроем очень скрупулезно обшарили все его пожитки, без проблеска дружелюбия или юмора. Когда он снова сложил саквояжи так, чтобы застегнулись, их пометили лавандовым мелком и неохотно его пропустили. У окошка, над которым печатными буквами значилось «Policia», пришлось ждать в очереди. Пока Даер там стоял, его внимание привлек высокий мужчина в кепке с козырьком — он крикнул:

— Такси!

Человек был прилично одет, поэтому Даер кивнул ему: да. Тут же, шагнув забрать багаж, мужчина в кепке ввязался в потасовку с остальными. Даер в тот вечер был единственной добычей. Он с омерзением отвернулся, а вопящие фигуры вывалились за дверь вслед за таксистом. Даера все равно подташнивало.

И в такси, пока дождинки обстреливали ветровое стекло, а скрипучие дворники болезненно елозили по нему взад-вперед, Даеру по-прежнему было неважно. Вот он и впрямь тут; назад пути нет. Разумеется, о пути назад вопрос никогда и не стоял. Написав, что согласен на работу, и купив билет из Нью-Йорка, он знал, что это решение неотменимо. Человек не передумывает насчет такого, если у него осталось меньше пятисот долларов. Но теперь, тут, стараясь разглядеть тьму за стеклами, он впервые ощутил отчаяние и одиночество, которые, как ему казалось, остались позади. Даер закурил и предложил пачку водителю.

Он решил, что пусть таксист сам за него решит, где ему остановиться. Человек был марокканцем и очень мало понимал по-английски, но слова «дешево» и «чисто» знал. С мола они выехали на сушу, притормозили у ворот, где в машину через передние окна засунули головы два полицейских инспектора, а затем некоторое время не спеша катились по улице, на которой горело очень мало тусклых огоньков. Когда подъехали к гостинице, таксист не предложил ему помочь с багажом, а носильщика в поле зрения не оказалось. Даер еще раз оглядел вход: фасад был как у крупного современного отеля, но за парадной дверью горела одна свеча. Он вышел и принялся выгружать багаж. Затем вопросительно глянул на таксиста — тот наблюдал, как он освобождает такси от чемоданов; ему не терпелось поскорее уехать.

Выставив все свое имущество на тротуар и заплатив таксисту, Даер толкнул гостиничную дверь и увидел, что за маленькой конторкой сидит молодой человек с зализанными черными волосами и пижонскими усиками. Свет давала только свеча. Даер спросил, «Отель ли это де ла Плая», и не понял, рад он или нет, услышав, что так оно и есть. Затащить багаж в вестибюль заняло какое-то время. Потом, вслед за маленьким мальчиком, несшим свечу, он поднялся по лестнице в номер; лифт не работал, потому что не было электричества.

Взбирались три пролета. Вся гостиница была огромным бетонным резонатором; стук каждого шага усиливался, разносился во все стороны. В здании ощущалась некая напряженная и чистая убогость, что достигается лишь в дешевых новых сооружениях. В стенах уже возникли широкие трещины, куски декоративной гипсовой лепнины вокруг дверных проемов облупились, а там и тут в полу недоставало плиток.

В номер мальчик зашел первым и поднес спичку к новой свечке, воткнутой в бутылку из-под куантро. По стенам выстрелили тени. Даер недовольно принюхался. В комнате пахло смесью сырой штукатурки и немытых ног.

— Фу! Здесь воняет, — сказал он. С подозрением глянул на кровать, отвернул синее покрывало в пятнах — посмотреть на простыни.

Напротив двери было одно большое окно, которое мальчик поспешно распахнул. Из тьмы налетел порыв ветра. Слабо бился прибой. Мальчик сказал что-то по-испански, Даер предположил — сообщает, что номер хороший, потому что смотрит на пляж. Ему было довольно безразлично, куда выходит окно: он не в отпуск сюда приехал. Сейчас ему больше всего хотелось помыться. Мальчик захлопнул окно и поспешил вниз за багажом. В углу номера, отделенный от всей комнаты замызганной перегородкой, был душ с серым цементным полом и стенами. Даер крутнул кран, подписанный «caliente», и удивился — вода была сравнительно горяча.

Когда мальчик втащил чемоданы, навалил их не там, где нужно, получил на чай, с трудом закрыл дверь и ушел, оставив ее все-таки приотворенной, Даер отошел от окна, где стоял, щупая шторы, и выглядывал в черноту. Он захлопнул дверь, услышал, как выпавший ключ звякнул об пол в коридоре. Потом кинулся на кровать и сколько-то полежал, глядя в потолок. Надо немедленно позвонить Уилкоксу, сообщить, что приехал. Даер повернул голову и попробовал разглядеть, есть ли на низкой тумбочке у кровати телефон, но тумбочка стояла в тени изножья, и в таких потемках точно не скажешь.

Здесь точка опасности, чувствовал он. В этот миг его будто не существовало. Он отказался от всякой надежности в угоду, как все его уверяли, а сам он подозревал, тому, что было гусиной охотой вслепую. Старое пропало, не вернешь, новое пока не началось. А чтобы началось, надо позвонить Уилкоксу, однако Даер лежал недвижно. Друзья говорили ему, что он спятил, родня возражала и с негодованием, и с грустью, но почему-то — сам не очень понимал, почему именно, — он затыкал уши.

— Хватит с меня! — кричал он, немного истерично. — Я уже стою у этого чертова окошка в банке десять лет. До войны, во время войны и после войны. Я больше не могу, вот и все! — А когда высказали предположение, не полезнее ли будет сходить к врачу, он презрительно расхохотался, ответил: — Со мной ничего такого, чего не излечила бы перемена. Нет таких, кому полезно сидеть в клетке из года в год. Мне просто обрыдло, вот и все.

— Ладно, ладно, — сказал его отец. — Да вот только что, по-твоему, ты тут можешь поделать? — На это у Даера ответа не было.

Во время Депрессии, когда ему исполнилось двадцать, он был в восторге получить работу в транзитном отделе банка. Все друзья полагали, что ему чрезвычайно повезло; его приняли в такое время лишь из-за отцовой дружбы с одним из вице-президентов. Перед самой войной его повысили до кассира. В те дни, когда все пахло переменами, ничто не казалось постоянным, и хотя Даер знал, что у него шумы в сердце, ему смутно воображалось, что так или иначе это можно будет обойти и ему поручат какую-нибудь полезную военную работу. Что угодно стало бы переменой, а потому приветствовалось. Но ему просто отказали; пришлось и дальше стоять в клетке. Затем он пал добычей деморализующего ощущения бездвижности. Сама его жизнь была мертвым грузом — таким тяжелым, что ему никогда не удастся сдвинуть его оттуда, где лежал. Даер привык чувствовать крайнюю безнадежность и уныние, облекавшие его, и постоянно их ненавидел. Не в его натуре было унывать, и родня заметила.