Гоголь

— У меня есть все необходимое, чтобы быть чистым, — улыбаясь, отвечал Гоголь. — Это так и следует. Всем так следует, и вы будете жить, как и я. Может быть, я увижу то время, когда у вас будет только две пары платья: одно для праздников, другое для будней! А лишняя мебель и всякие комфорты вам так надоедят, что вы сами станете понемногу избавляться от них.

После обеда Гоголь заставил Александру Осиповну вслух повторить списанные им длинные псалмы. Он спрашивал с нее урок, как спрашивают с детей, укоризненно отмечая: «Нетвердо!» — и отсрочивая урок до другого дня.

Гоголь. Портрет работы художника Ф Моллера.

Абрамцево.

Дом, в котором умер Гоголь. Никитский бульвар.

По вечерам он пил чай среди семейства Вьельгорских. За чайным столом восседала величественная Луиза Карловна, внучка Бирона, неукоснительно блюдущая аристократические традиции. Рядом с нею скромная и тихая Софья Михайловна, ее старшая дочь, вышедшая замуж за графа Соллогуба, старинного знакомца Гоголя. Софья Михайловна была глубоко несчастна. Граф Владимир Александрович, известный повеса и кутила, после свадьбы почти не обращал на нее внимания, и она мучительно переживала пренебрежение мужа и свое одиночество.

Особенное внимание Гоголя привлекала младшая дочь — Анна Михайловна, или, как ее называли домашние, Анолина, Нози.

Нози было всего 18 лет, и она обладала всем очарованием молодости. Проведя большую часть жизни за границей, Нози нетвердо знала свой родной язык и во все глаза смотрела на великого писателя, которого так уважали ее родители. А великий писатель в легком сюртучке, с маленькой эспаньолкой, с русыми, почти до плеч волосами и тонким длинным носом, замечая восторженное внимание женщин, увлеченно проповедовал им добродетели христианского самоотвержения.

— Вы дали мне слово, — обращался он к ним с укором, — во всякую горькую и трудную минуту, помолившись внутри себя, сильно и искренне приняться за чтение тех правил, которые я вам оставил. Исполнили ли вы это обещание? Не пренебрегайте никак этими правилами, они все истекли из душевного опыта, подтверждены святыми примерами, и потому примите их как повеление самого бога!

Испуганные его торжественным тоном, графини тревожно припоминали правила поведения и выписки из священного писания, которые вручил им недавно Гоголь. В их экзальтированном воображении он представлялся посланником воли божьей, а не смешным и веселым писателем, каким они его представляли себе раньше. Да и сам Гоголь переменился. Глаза неподвижно глядели в одну точку, куда-то поверх собеседников. Его небольшая фигура стала напряженной, неестественно выпрямленной. Кроткая Софья Михайловна испуганно застывала на своем стуле. Луиза Карловна чувствовала себя как в церкви во время исповеди, вспоминала свои проступки и каялась в своей гордыне. Юной Анолине тоже было немного страшно и в то же время смешно. Ведь Николай Васильевич бывает так мил и забавен в обычное время, а тут он похож на проповедника, которого она видела во время посещения католического собора.

Вьельгорские вскоре уехали в Париж, а затем в Россию. Лишь в переписке продолжалась эта дружба столь различных и, по существу, далеких друг от друга людей.

У ЖУКОВСКОГО

После морских купаний Гоголь поселился у Жуковского во Франкфурте. Жуковский жил в двухэтажном, готического стиля доме, стоявшем на краю города. На берегу реки, окруженный садом, с зелеными жалюзи и красной черепичной крышей, этот дом, казалось, был специально предназначен для спокойной и мирной жизни, для творческого уединения и труда. В доме царила тишина. Кафельные печи, сложенные из боязни зимних холодов, давали достаточно тепла. Обширная библиотека, картины, скульптуры украшали уютные, большие комнаты. Гоголю отвели комнату во втором этаже над кабинетом хозяина. Жуковский поглощен был переводом «Одиссеи», занимавшим все его время. Но за внешней тишиной и благополучием в доме таилась тревога. Болезнь Елизаветы Алексеевны налагала тяжелый отпечаток на все окружающее. Ее мрачная меланхолия, мистические видения, нередко ее посещавшие, постоянная нервная напряженность и беспокойство не проходили. Ни заботливые попечения Жуковского, ни усилия врачей не могли победить упорство болезни.

В теплом китайском халате, в меховых сапожках, Жуковский сидел в своем кабинете за столом, заваленным словарями, книгами и бумагами. На печи величественно стоял гипсовый бюст Гомера. Поэт сильно похудел и постарел со времени их петербургских встреч, но та же доброта, внутренняя мягкость сказывались и в ласковой, приветливой улыбке и в плавности жеста. Жуковский так увлекся своим любимым делом, что даже не заметил вошедшего к нему Гоголя.

— А, Гоголек! — радостно воскликнул он, увидев стоящего перед ним Гоголя. — Вот послушай, я перевожу уже одиннадцатую песню, о том, как Одиссей посетил царство Аида. Разве не совершенство его разговор с тенью матери:

Жуковский медленно, нараспев читал широкие и плавные строки гекзаметра. Видно было, что он сам наслаждается музыкой стиха, точностью образа.

— Ну, как получается? — спросил Жуковский, улыбаясь.

— Перевод твой решительно венец всех переводов! — восторженно откликнулся Гоголь. — Это не перевод, но скорей воссоздание, воскрешение Гомера. Твой перевод как бы еще более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал. Ты стал незримо истолкователем Гомера, зрительным, выясняющим стеклом перед читателем, сквозь которое еще определительней и ясней выказываются все бесчисленные его сокровища.

Жуковский благодарно улыбался и даже замахал руками на Гоголя.

— Мне тоже кажется, что «Одиссея» есть лучшее мое создание. Могу похвастать: этот долговременный, тяжелый труд совершен был чисто для одной прелести труда!

— Твоя «Одиссея» выйдет своевременно, — ответил Гоголь, — она поразит величавою патриархальностью древнего быта, простой несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной, младенческой ясностью человека. В ней услышит сильный упрек себе наш девятнадцатый век! Мы, с нашими орудиями к совершенствованию, с опытом всех веков, с религией, которая дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства как внешнего, так и внутреннего! — взволнованно продолжал Гоголь, высказывая давно волновавшие его мысли.

— Если буду здоров и ничего не случится в моей семье, — отвечал Жуковский, — я скоро кончу «Одиссею». А потом, может быть, примусь за перевод «Илиады», чтобы оставить после себя полного собственного Гомера. Ну а ты? Как у тебя двигается работа над «Мертвыми душами»? Пишутся ли они?

Гоголь недовольно насупился.

— И пишутся и не пишутся. Пишутся слишком медленно и совсем не так, как бы хотел. И препятствия часто происходят то от болезни, то от меня самого. Я иду вперед — идет и сочинение, я остановился — нейдет и сочинение! Поэтому мне необходимы бывают частые перемены всех обстоятельств, переезды, обращения к другим занятиям.