Страница 32 из 37
Самое прекрасное, самое волнующее зрелище в деревне — это табун испуганных лошадей. Вначале испуг лошадей напоминает игру, шутку, затем к веселью примешивается дрожь ужаса, кажется, что лошади взбесились. Они мчатся, будто спасаясь от надвигающегося на них раскаленного потока, движения их быстры, как молния, мышцы напряжены, кони машут головами, изгибая свои упругие шеи, хвосты и гривы развеваются по ветру. Вот они на минуту остановились и начали брыкаться, кусая друг друга, страстно ржать.
И вдруг, словно опаленные огнем, эти ни на что не похожие существа вновь срываются с места, мчатся, как воплощение бури, по камням, болотам и склонам, лишь на долю секунды касаясь копытами земли, которая, подобно невидимому костру, горит у них под ногами, перелетают через водопады, несутся через ущелья и скалы, перемахивают через кручи, пока внезапно не очутятся на неприступной скалистой вершине; некоторые из них там и погибают, и тела их пожирают птицы.
Боги вернулись к обеду и притащили овцу, которую им удалось застрелить в горах. Бриллиантин — сей единственный Лютер современности, равно способный быть и отцом семейства, и толкователем религиозных мистерий с помощью святого духа, — не осмеливался вернуться домой к жене и близнецам с пустыми руками.
Мой отец пощупал ухо овцы и узнал метку одного из крестьян. Он сказал, что владельцу нужно возместить убыток и объяснить, что произошел несчастный случай, иначе делом займется местный судья. Богам не понравилось, что нельзя стрелять бегающих по горам овец, и они поинтересовались, чем в таком случае живут крестьяне, если запрещено заниматься охотой?
Наконец они выгрузили ящики и позвали пастора Тройсти. Ничто не могло поколебать уверенности пастора в том, что Боги — орудия высшей силы, если не прямое явление божества, как они сами об этом заявили.
— Лютеранский пастор, — сказал он, — верит в тех, кто непосредственно внимает святому духу и понимает Священное писание без посредничества папы. — Это было последнее слово пастора, обращенное к нам. Он сел в грузовик с тем, чтобы через два дня вернуться сюда с паствой, столпами местного общества и организовать приличествующие Любимцу народа похороны.
Лошади после некоторого размышления перестали бояться Богов и опять спокойно паслись на лугах, равнинах, на берегу реки и около самого двора.
В эти дни поздней осени, когда и мертвое и живое выступает отчетливее и яснее, чем в какое-либо другое время года, я люблю из окна наблюдать за лошадьми. Как прекрасно они созданы! Еще один взмах резца — и это произведение искусства могло бы быть испорчено; волнистая линия от гривы к спине и дальше к хвосту — это же, в сущности, очертания женской фигуры, в раскосых глазах этих существ скрывается мудрость, недоступная человеку, похожая на усмешку языческих идолов; на морде играет усмешка, с какой не сравнится улыбка ни одной кинозвезды. И где найти женщину, от которой исходило бы такое же благоухание, как из ноздрей лошади? А посмотрите на копыта! Конечности всех живых существ мира: когти, руки, лапы, жабры и крылья — похожи на них. Так совершенна лошадь, что ее знак — подкову, знак нашей веры, — можно найти на всех дверях как символ счастья, плодородия и женского начала, как противопоставление кресту, знаку смерти.
Но когда осеннее молчание перестает быть только признаком времени года и становится темой поэзии, когда последняя песня ржанки кажется воплощением твоей личной тоски, когда лошади воспринимаются уже как искусство и мифология, когда ледяная корка, покрывающая на рассвете ручей, напоминает хрусталь, а дымок над трубкой навевает воспоминания о том безвестном предке, который открыл огонь, тогда приходит время прощаться; бацилла города овладевает тобой, деревня уже не твоя родина, она становится литературой, поэзией, искусством. Тебе здесь больше не место. После зимы, проведенной в обществе электрополотера, дом крестьянина Фалура в долине стал лишь временным убежищем для девушки, родившей внебрачного ребенка. Я уже давно стала считать дни, остающиеся до того момента, когда я снова уеду из дома, где я стала чужой, уеду в неизвестное, где я чувствую себя как дома. Я еще некоторое время медлю перед прощанием, собираюсь с мыслями, еще прислушиваюсь к тишине, лишившей Богов сна. Сумерки спускаются на долину и лошадей.
В тот же вечер к нам в полицейских автомобилях прибыли правительственные курьеры, чтобы увезти португальские сардины и датскую глину.
Глава двадцать третья
Телефонный звонок
— Извините, что я вам звоню, да еще так поздно, но я только что приехала. А вы писали, чтобы я позвонила вам сразу же. Я думала, может, вы знаете, где найти работу. Не стану говорить о том, что я сейчас чувствую. Это так похоже на глупую крестьянскую девушку: принять всерьез простую вежливость… Я даже не переоделась, я вся в пыли с головы до ног.
— Пыль? А кто не прах и пыль? Я, например, прах, но как бы там ни было, я ваш депутат.
— А вы уверены, что я буду голосовать за вас?
— Этим летом, когда я улетал от вас с Севера, меня попросили захватить с собой посылку для моего политического противника. Какая-то женщина отправилась в Рейкьявик, чтобы вырвать себе зубы, но забыла перину. И вот теперь она лежала где-то в чужом городе без перины и без зубов. Я, конечно, согласился…
— Вы находите, что я похожа на эту женщину?
— Если не считать того, что у вас рот полон зубов и вы, может быть, когда-нибудь проголосуете за меня. Но все равно я ваш депутат, как бы вы ни голосовали. Где вы сейчас?
— В телефонной будке на площади, с деревянным сундуком в руках.
— И вам, конечно, негде ночевать?
— Может быть, переночую у моего органиста.
— Ваше сокровище с вами? Как ее зовут?
— Ее зовут Гудрун, она осталась на Севере. До тех пор, пока я не устроюсь.
— А каковы ваши планы?
— Я хочу стать человеком.
— Как это — человеком?
— Я не хочу быть ни бесплатной рабыней — женой бедняка, ни женщиной, которую покупают за деньги, — женой богача, и еще меньше — содержанкой. Я не хочу быть и пленницей ребенка, от которого отреклось общество. Я хочу быть человеком среди людей. Я знаю, это смешно и достойно презрения, постыдно и вызывающе, что женщина не хочет быть ни рабыней, ни проституткой. Но такова уж я.
— Вы не хотите иметь мужа?
— Я не хочу иметь раба, как бы он ни назывался.
— Но вы хотите, чтобы у вас было новое пальто?
— Я не хочу, чтобы за то, что я сплю с мужчиной, бедный одевал меня в лохмотья, а богатый в меха. Я хочу купить себе пальто на деньги, какие я сама заработаю, потому что я человек.
— Я могу порадовать вас новостью: незачем становиться коммунисткой лишь потому, что нет детских яслей. Современные поэты, правда, утверждают, что только злые люди баюкают детей, что только садисты поют колыбельные песни. Поэтому не думайте, что нашему городскому муниципалитету легко далось такое смелое решение. Не буду скрывать от вас: мы изрядно попотели, порядком подрожали от страха, у иных даже пена на губах выступила. Одна «мать семейства» писала в газетах, что считает ужасным убаюкивать за общественный счет детей коммунистов. Но в конце концов я все-таки изменил своей партии в этом пункте, кое-кто сделал это ради меня, и вопрос был решен.
— Да… Ну прощайте… Спасибо вам.
— И это все? Ведь я ради вас изменил своей партии.
— Я очень благодарна вам за то, что вы просили меня позвонить. И за все остальное тоже… Простите… что я все делаю так, как вы скажете. Даже если вы не придаете значения тому, что говорите, вы можете заставить меня поступить так, как я не хочу. Я знаю, все это ужасно глупо, но что же мне делать? Мне надо идти. Спокойной ночи. Прощайте.
— Подождите, через три минуты я буду на площади.
Патагония
Я передала наш разговор по телефону, если вообще можно передать то, о чем и как говорит девушка с мужчиной и мужчина с девушкой. Ведь слова в таком случае значат меньше всего, если они вообще что-то значат. Выдает голос, даже если им владеют, дыхание, биение сердца, подергивание губ и глаз, расширение или сужение зрачков, слабость в коленях — целая цепь скрытых нервных реакций и действие разных скрытых желез, названия которых невозможно запомнить, даже если ты читал о них в книгах, — вот что на деле составляет содержание разговора, а слова — это почти случайность.