Страница 3 из 37
Я тоже отправилась спать.
Глава третья
Домик за домами
В самом центре города за большими домами прячется маленький домик. Его не видно с улицы, и о существовании его никто не подозревает. Приезжий стал бы утверждать и даже мог поклясться, что здесь нет никакого дома. Но дом все-таки есть, деревянный домик с покатой черепичной крышей, маленький, одноэтажный, готовый развалиться от дряхлости, остаток старого Рейкевига.[10] Весь двор зарос дягилем, волчьей травой, чертополохом, завален грудами всякого мусора, и можно только догадываться, что среди высоких сорняков, зеленых и сочных, хотя стоит поздняя осень, скрывается гнилой дырявый забор. Я уже потеряла надежду найти этот дом, но в конце концов все-таки нашла.
Вначале я не заметила в доме никаких признаков жизни, но, внимательно присмотревшись, увидела полоску света, пробивавшуюся из окна. Я начала искать входную дверь и наконец обнаружила ее совсем с другой стороны, напротив каменной стены большого дома. Очевидно, давно, когда домик только был выстроен, здесь проходила улица, а теперь он стоял в глубине двора.
Я открыла дверь и вошла в темный коридор. В дверную щель проникал слабый свет. Я постучала. Через минуту дверь распахнулась и на пороге появился худой человек, о возрасте которого можно было судить лишь по седеющим волосам.
Мне показалось, что он сразу все понял, как только посмотрел на меня из-под густых бровей своими чистыми, ясными глазами, добрыми и насмешливыми одновременно.
Я сняла варежку и поздоровалась.
— Пожалуйста, входите! — пригласил он.
— Это здесь? — спросила я.
— Да, здесь, — улыбнулся он, словно подсмеиваясь надо мной или, скорее, над самим собой, но все же любезно. Я помедлила немного и повторила слова газетного объявления:
— «Начальные уроки игры на органе, после десяти часов вечера».
— Игры на органе, — повторил он, рассматривая меня и продолжая улыбаться, — игры на органе жизни.
В печке горели угли: здесь не было водяного отопления, как в других домах. Комната была заставлена зелеными растениями, некоторые из них цвели. Вся мебель состояла из трехногого дивана с порванной обивкой и фисгармонии в углу. Дверь во вторую комнату приотворена, оттуда доносится запах дешевых духов; дверь в кухню открыта настежь — там стоит стол, несколько стульев без спинок и табуретки. На плите кипит вода в кофейнике. Воздух в комнате тяжелый от аромата цветов и дыма печки. На одной стене висит цветная олеография, изображающая какое-то существо, которое могло бы быть девушкой с разрубленной до плеч головой. Совершенно лысая, с закрытыми глазами, половину лица ее занимает профиль, кажется, она сама целует себя в губы; у нее одиннадцать пальцев. Я уставилась на картину.
— Вы из деревни? — спросил мужчина.
— Да.
— А почему вы хотите учиться играть на органе?
Сначала я ответила, что всегда любила слушать музыку по радио, потом, немного подумав, решила, что такой ответ мог показаться слишком общим, и добавила:
— Я собираюсь играть в нашей церкви на Севере, когда она будет выстроена.
— Разрешите посмотреть ваши руки. У вас красивые руки, но, может быть, они слишком велики для музыканта, — сказал он.
У него самого были узкие руки с длинными пальцами, мягкие и какие-то бесплотные, вялые — я даже не покраснела, когда он ощупывал мои пальцы, но и не нашла это неприятным.
— Разрешите спросить — какая же религия будет проповедоваться в вашей церкви на Севере?
— Думаю, не какая-нибудь необычная. Наверно, все та же, старая, лютеранская религия.
— Я не знаю, что может быть более необычным, чем девушка лютеранского вероисповедания, — сказал он. — До сих пор я таких не встречал. Пожалуйста, садитесь.
Я села.
— Лютер… — начала я, запинаясь, — разве он не наш…
— Не знаю, — прервал он меня. — Я встречал только одного человека, который читал Лютера: он был психологом и писал научную диссертацию о порнографии. Ведь Лютер в мировой литературе считается самым непристойным писателем. Несколько лет тому назад, когда был переведен его труд о бедняжке папе, его нигде нельзя было напечатать из соображений приличия. Могу я предложить вам кофе?
Я поблагодарила и, конечно, отказалась.
— Может быть, я и не стану играть для этого Лютера, если он так уж неприличен, а буду играть для себя самой. А эта картина?.. — спросила я, потому что не могла оторвать от нее глаз. — Что здесь изображено?
— Разве она не замечательна?
— Мне кажется, что такое я могла бы нарисовать и сама… Извините, но это человек?
Он ответил:
— Одни говорят, что это Скарпхедин[11] после того, как Топор Риммуѓигур разрубил его до плеч, другие — что это рождение Клеопатры.
Я сказала, что вряд ли это может быть Скарпхедин, потому что он был сожжен вместе с разрубившим его топором, как всем известно из саги о Ньяле, а на картине топора нет. А что это за Клеопатра? Неужели та самая царица, на которой женился Юлий Цезарь, перед тем как его убили?
— Нет, это другая Клеопатра, — улыбнулся органист, — та, которую посетил Наполеон после Ватерлоо. Когда он понял, что битва проиграна, он выругался, произнеся слово «merde»,[12] надел белые перчатки и отправился в один дом, к женщинам.
Через полуоткрытую дверь из второй комнаты послышался женский голос:
— Его словам никогда нельзя верить. — И из комнаты выплыла высокая красивая женщина, сильно накрашенная, с расширенными от беладонны зрачками, в нейлоновых чулках, в красных туфлях и в шляпе с такими большими полями, что в дверях ей пришлось пройти боком. На прощание она поцеловала органиста в ухо и, выходя, сказала мне, как бы объясняя, почему его словам никогда нельзя верить:
— Он ведь выше бога и людей… Ну, я пошла к американцам.
Органист взял тряпочку, улыбаясь, вытер красное пятно на ухе и сказал:
— Это она.
Я приняла ее сначала за его жену или, во всяком случае, невесту, но, когда он сказал «это она», я перестала что-либо понимать. Ведь мы только что говорили о женщине, к которой отправился Наполеон, убедившись, что битва при Ватерлоо проиграна.
Пока я раздумывала над всем этим, из той же двери вышла другая женщина, очень старая, без единого зуба, хромая, в бумазейной ночной рубашке. Ее седые волосы были заплетены в две косички. На разрисованной розами тарелке она несла корочку сыра и чайную ложку. Это угощение она поставила мне на колени, назвала меня своим другом, попросила чувствовать себя как дома и справилась о погоде.
Когда старушка заметила, что я не знаю, как мне быть с корочкой сыра и чайной ложкой, она с сожалением похлопала меня тыльной стороной ладони по щеке, посмотрела на меня со слезами на глазах и проговорила:
— Господи, помилуй бедняжку! — Эти полные сердечной доброты слова она повторила несколько раз.
Органист подошел к ней, с глубокой нежностью поцеловал и отвел в комнату. Потом освободил меня от тарелки, корки сыра и чайной ложки и сказал:
— Я ее сын.
Два бога
Он постелил на стол в кухне скатерть, поставил чашки и блюдца, почти все разные, принес несколько черствых булочек, нарезанных маленькими ломтиками, несколько раскрошенных сухарей и сахар. По запаху я поняла, что он не поскупился заварить крепкий кофе. Но сливок на столе не было. Он предложил мне чашку с блюдцем — единственные парные. Я спросила, не ждет ли он гостей — ведь стол был накрыт на нескольких человек. Он ответил, что никого не ждет, вот только два бога обещали зайти около полуночи. Я ничего не поняла, но промолчала. Мы стали пить кофе. Он, как гостеприимная крестьянка, угощал меня черствыми булочками, но засмеялся, когда я попробовала кусочек, чтобы доставить ему удовольствие.
10
Старое название Рейкьявика.
11
Скарпхедин (955—1014) — исландский народный герой, славившийся мужеством и красноречием, сын Ньяля, которому посвящена известнейшая в Исландии сага о Ньяле. Был сожжен вместе со всей своей семьей. Топор Риммугигур (в переводе с исландского «Великанша Битвы») — топор, принадлежавший одному из героев саги о Ньяле.
12
Дерьмо (франц.).