Страница 13 из 37
«…Мой друг, Любимец народа подтвердил твоей жене…»
Домашняя рабыня размышляет над этими словами, сидя с пылающим лицом в своей каморке и дожидаясь, пока господа уйдут к себе; она же должна убрать комнаты на ночь.
И вот передо мной возникает образ другого человека, который появляется всегда, когда мне трудно, у которого я ищу ответ на многие вопросы не потому, что он мне понятен, а, очевидно, потому, что он близок мне, потому, что мы с ним одна плоть и кровь, потому, что это мой отец. Когда я говорю «его образ», я думаю не об изнуренном лице, потерявшем былую округлость щек, не о старом теле, утратившем прежнюю силу, не о руках, обезображенных многолетним, тяжким трудом, не об умных прищуренных глазах. Нет, я думаю о его духовном облике, о древней саге — единственном, что он признает, что он видит во всех разнообразных проявлениях жизни, — о мече вместо косы, о море вместо земли, о викинге вместо крестьянина, о саге, смягченной нашим веком — веком, открывшимся первым номером «Фьёлнира»,[23] когда наши молодые поэты, эти слишком поздно родившиеся аульвы, научили нас понимать язык одуванчиков, птиц и звезд. После того как я увидела тех бедных заклинателей духов, которые в гостиной, увешанной фальшивыми изображениями природы, вели долгие беседы о сгнивших костях с ним, волшебником, обитающим на вершине горы, с Любимцем народа, вечно живущим в наших сердцах, я находила утешение и ободрение в суровом образе отца, человека, давшего мне жизнь.
Женщина на полу
Меня пробудил от мечтаний странный крик, раздавшийся внизу, вопли, рыдания. Что произошло? В нашем доме кого-нибудь убивают? А может, у соседей родился ребенок? Я открыла окно и прислушалась; было еще очень рано, из окружающей темноты не доносилось ни звука. Очевидно, это у нас. В мгновение ока я сбежала по лестнице в одних чулках и остановилась на нижней ступеньке. Входная дверь и дверь в кабинет доктора были открыты настежь.
— Я ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу! — В этом истошном крике, в нечленораздельных звуках и грубой брани, сопровождавшей эти вывернутые наизнанку признания в любви, не оставалось ничего человеческого. — Я уеду, уеду в Америку!
На полу посреди кабинета лежит красивая женщина, юбка ее задралась, так что видны резинки, поддерживающие нейлоновые чулки, и шелковые панталоны. Она вопит, не переставая стучит ногами и кулаками по полу, и на ее руках звенят браслеты; золотая туфелька упала с ноги.
Муж стоит на некотором расстоянии и смотрит на нее рассеянно и недоуменно, но мне кажется, что он уже видел такие номера и его этим не удивишь. Однако было бы невежливо по отношению к этой замечательной женщине делать вид, что не обращаешь внимания на то, как она лезет из кожи вон. Я застыла на месте, потрясенная таким зрелищем. Через некоторое время хозяин медленно оборачивается, подходит к двери и с извиняющейся улыбкой закрывает ее. Тогда я запираю входную дверь и поднимаюсь к себе; прибирать комнаты на ночь еще рано.
Ужин
Любезные американцы являются, когда время близится к полуночи. Теперь они уже не оставляют верхнюю одежду в передней, а проходят прямо в кабинет хозяина. Они все так же хлопают меня по спине и угощают сигаретами и жевательной резинкой. У хозяина они обычно долго не засиживаются. И каждый раз после их ухода появляются премьер-министр, министры, уполномоченный по борьбе с чумой среди овец, несколько депутатов альтинга, оптовые торговцы и судьи, седой, всегда печальный господин — издатель газеты, убеждающей нас, что необходимо продать свою страну, епископы, владельцы заводов сельдяного масла. Собрания затягиваются далеко за полночь; гости тихо беседуют и расходятся сравнительно трезвыми.
Но на следующий день после таинственных ночных посещений высокопоставленных лиц в этой части улицы в другой ее части всегда происходят открытые собрания лиц гораздо менее высокопоставленных. Очевидно, это как-то взаимосвязано. Народ хочет говорить с премьер-министром. Люди стремятся прочесть премьер-министру петицию или вручить ему письма, в которых его умоляют не продавать страну, не лишать ее суверенитета, не позволять иностранцам строить здесь атомную базу для использования ее в атомной войне. Приходят представители союзов молодежи, студентов, школ, союза подметальщиков улиц, женских союзов, союза конторских служащих, союза художников, общества коневодов. Во имя бога-творца, давшего нам во владение нашу страну, страну, которую мы никогда ни у кого не отнимали, — не продавайте дарованную нам богом страну, нашу родину. Мы просим вас об этом, ваше превосходительство.
В городе было тревожно, люди, объятые страхом, бросали среди бела дня работу, собирались группами и пели национальный гимн. Даже те, от кого этого никак уж нельзя было ожидать, карабкались на всякие возвышения и выступали с речами, где говорилось все об одном.
Облагайте нас бесчисленными налогами, пусть ваши акционерные общества хоть на тысячи процентов увеличивают цены на импортные товары, которые мы у вас покупаем, закупите по двое кусачек и по десять наковален на каждого жителя, закупите португальских сардин на всю валюту, снижайте стоимость кроны, как вам угодно — вам и так уж удалось ее обесценить, — мы согласны голодать, мы согласны остаться без крова, ведь наши предки жили не в домах, а в землянках и все-таки были людьми. Мы согласны на все, на все, на все, кроме одного, одного-единственного: не продавайте страну, за независимость которой мы боролись семьсот лет. Мы заклинаем вас, ваше превосходительство, всем святым для народа — не превращайте нашу молодую республику[24] в придаток иностранной атомной базы! Только не это, только не это!
И пока происходили такие собрания по другую сторону улицы, у нас накрепко запирались все двери и фру требовала, чтобы на окнах спускали гардины.
Однажды, когда дни стали совсем короткими, в доме разыгрался очередной акт драмы: иностранные и отечественные гости были приглашены все вместе на ужин. Мужчины во фраках собрались часов в десять вечера. Пока они приветствовали друг друга, были разнесены коктейли. На столе стояли американские сандвичи, языки, цыплята, салаты; к каждому блюду полагалось особое вино; были поданы изысканные десерты.
Ели стоя. В заключение в большой чаше зажгли пунш, появились виски и джин. Гостям подавали девушки, приглашенные из ресторана, в кухне священнодействовали высококвалифицированные кухарки. Янки ушли рано, и захмелевшие исландские бонзы запели «Это были веселые парни» и «Через холодные пески пустыни». В полночь официантки рассказывали нам в кухне, что, когда они разливали вино, мужчины щипали их. Девушек отпустили, и гости перешли на самообслуживание. Они быстро упились, и Двести тысяч кусачек начал помогать хозяину выводить из-за стола тех, кто не мог идти сам, некоторых приходилось даже выносить и погружать прямо в автомобили. Когда все кончилось, мне приказали убрать со стола, вытереть пятна, вытряхнуть пепельницы, открыть окна. В гостиной оставался только мертвецки пьяный премьер-министр, скрючившийся в кресле, и Двести тысяч кусачек — фокусник из акционерного общества «Снорри-Эдда», совершенно трезвый, потому что сам он не пил, а только спаивал премьер-министра. Хозяин уселся в кресло и стал рассматривать иностранный журнал.
— Коммунисты, — сказал премьер-министр, — проклятые коммунисты! Как говорится: я их люблю, я их и убью.
— Послушай, друг мой, — обратился к нему хозяин, оторвавшись от чтения, — не забудь, что завтра нужно рано вставать и ехать на заседание комиссии.
— И не забудьте также, что судьба нашей нации зависит от того, получит ли Исландия свои кости, — сказал Двести тысяч кусачек.
— Трусы! Посмейте только! — пробормотал премьер-министр.
— Эти кости должны сплотить вокруг нас все газеты, все партии, в том числе и коммунистов. Но в первую очередь священников, — продолжал Двести тысяч кусачек.
23
Журнал, который издавался в 1835–1841 годах в Копенгагене исландскими писателями-романтиками, в частности Йоунасом Хатлгримссоном.
24
Исландия была провозглашена республикой 17 июня 1944 года.