Свидание в Брюгге

Парень остался доволен своей шуткой. И продолжал ее повторять. Те корчились от смеха, не замечая, что Анна тихо плакала.

А не через Анну ли выразила себя легенда о рождестве здесь, в Счастливой звезде, которую вел в ночи старый боец, воевавший в Интербригаде, не через эту ли безмерную тоску по детству фламандской Марии Магдалины?

И тут случилось нечто, чего никогда не забудет Робер Друэн.

Музыканты устроили себе перерыв и пошли промочить горло. Теперь музыка не заглушала веселого шума. Фернан откупорил «для доктора» две бутылки шампанского. Из разных углов неслись крики: тут взвизгивали девицы, там звали служанок.

И вдруг дверь отворилась. На пороге стоял человек среднего роста, а за ним стлалась ночь. У него была белая борода, он был одет в красное и белое: в широкий плащ, подбитый белым мехом. Наступила гробовая тишина, на какое-то мгновение все пассажиры Счастливой звезды словно окаменели.

Еще бы! Сам Рождественский Дед взошел на их корабль. Он направился прямо к Анне, а та стояла, подавившись воплем, и, разинув свой кровавый рот, глядела на пришельца остановившимися от ужаса глазами.

Глава II

Робер не шелохнулся. Рассудок его был холоден и ясен, несмотря на усталость последних дней, несмотря на сделанное им открытие, — а он открыл целый материк в мире психики, — несмотря на растерянность, которую он испытал, обнаружив брешь в своем миропонимании. Он чувствовал себя хорошо, только оставалась усталость. Он чувствовал приятный груз обильной пищи, чувствовал, какое тяжелое и сильное у него тело, и мог спокойно противостоять каким бы то ни было чудесам. Он не был в том тревожном состоянии, когда легко поддаешься наваждению.

То, что видел он, было явью, невероятной, но от этого не менее сущей, той, которая некогда поразила воображение Брейгеля, Иеронима Босха, а потом и Джеймса Энсора и которая продиктовала одному Концерт в яйце, а другому Безумную Грету.

Услышав тоску белокурой Анны, Рождественский Дед проник в одну из фландрских таверн, и вот он шел к ним, лавируя между гостями и жавшимися один к другому столиками.

Робер думал — и мысль работала отчетливо: «Я не могу не верить своим глазам. Я не грежу. Это не призрак. Но я никогда не смогу рассказать о явлении Рождественского Деда — ни на телевидении, ни где-либо в другом месте. И как бы я себя потом ни уверял, что не был в тот день помрачен рассудком от усталости и не опьянел от еды и питья, я все равно никогда не смогу поведать эту историю людям! Я никогда не смогу перенести в них это бесконечное мгновенье, показать, как в дверях одного из кафе между Брюгге и Остенде рождественской ночью появился Рождественский Дед, живой, из плоти и крови. Рождественский Дед моих детских мечтаний. Но я клянусь своей мертвой рукой и своей живой рукой, я клянусь всем человеческим, что есть в человеке, я клянусь моей дочерью Домино, что все это правда».

Жюльетта и Лидия были потрясены не менее, чем Анна, которая все еще не выпускала из рук коробку с восковыми спичками. Возглас удивления вырвался у толпы. Анна выронила коробку, и та шлепнулась об пол, жалобно всхлипнув. Но всех словно взяла оторопь. Фернан хмурился. Нет, он решительно ничего не понимал. У Оливье лицо посуровело, как у воина, готового к бою, как у франтирера, каковым он некогда и был.

От Рождественского Деда их отделяло всего два метра.

На красной шапочке и на плечах Деда лежал настоящий снег. На покрасневшем от мороза лице торчали белые усы и белая борода, а кожа у Деда была гладкая, молодая, и если б не борода, он бы не казался стариком. А плащ был красный, как марена, из прекрасной шерсти и выглядел очень опрятно. Так же, как и белый меховой воротник.

Оливье попробовал выдавить из себя смешок.

Удар об пол суповой миски, выпавшей из рук Мии, несчастной больной, раскрашенной сверх всякой меры, с нарисованным ярко-красным ртом, разорвал тишину, которая придавила даже тех, кому хмель уже давно ударил в голову, даже тех, кто числился больным психиатрической лечебницы Марьякерке. Робер задыхался, а уж он-то чего только не навидался за последние двадцать лет своей жизни!

Старик прошел мимо их столика и остановился против девицы, стоявшей все так же неподвижно с разинутым ртом.

Тогда Оливье, как кошка, кинулся к Рождественскому Деду и сдернул с него капюшон.

Робер вздрогнул, как будто на его глазах совершилось святотатство. Когда капюшон упал, все увидели черную волнистую шевелюру и вовсе не старого человека с блестящей кожей и бритой шеей.

Человек обернулся. В его холодных голубых глазах вспыхнул убийственный огонь. Оливье и маска оказались лицом к лицу.

Оливье улыбался, проницательной, горестной и слегка презрительной улыбкой. Они в упор смотрели друг на друга. Публика затаила дыхание, как иногда случается во время спортивных соревнований, когда наступает самый острый момент и нервы у зрителей напряжены до предела. У всех в голове вертелась одна дурацкая мысль: кто кого убьет первым?

— Адриен! — воскликнул Фернан, и словно камень упал в стоячую воду.

«Дед», не торопясь, повернул к нему голову.

— Адриен, ведь это же ты, — повторил Фернан.

«Дед» вопросительно смотрел на него.

— Ну, хватит Адриен, — властно произнес Фернан, — поздоровайся с доктором. Слышишь?

Адриен стоял в нерешительности, запахнувшись в свой кроваво-красный плащ.

— С дохтором? — Глаза потеряли их металлический блеск и смотрели растерянно. — С дохтором, — повторил он.

Видно, подспудные силы его души вступили в единоборство и рвали его на части.

— Адриен, ты слышишь, поздоровайся с доктором.

Слово «доктор», повторенное несколько раз, видимо, оказало на больного действие более сильное, чем привычный голос Фернана. Напряженные, как у хищника, мускулы расслабились, и плащ опал. Адриен глянул на Фернана, потом на Оливье, — оба улыбались, — и вдруг широким театральным жестом поднял руку ладонью к публике и осенил крестным знамением Оливье.

Зала разразилась хохотом. Наваждение рассеялось. Оливье, как на первом причастии, подставил голову под благословение. Оркестр грянул вальс, и все, кто пил или танцевал, хором подхватили любимый мотив:

Земля, действительно, была очень круглая, очень приятно округлая, как шар в руке, как бедра, груди, щеки Анны, и она совершала свой круг в ночном, уже начинавшем светлеть небе.

Жюльетта схватила Робера за руку, за правую руку, неживую, как если бы просто схватилась за какой-то предмет.

Большинство гостей снова предались веселью, но некоторые еще находились во власти чуда. В том числе и Анна. Ее ухажер, продавец из Брюгге, в сотый раз повторял свою шутку насчет торговца скотом, которому легче управиться со своей скотиной, чем иному мужчине с женщиной, — Анна не шевелилась. Она не отводила глаз от лица Рождественского Деда. Ангельская улыбка освещала ее размалеванную физиономию, прекрасная и легкая, словно дымка; какой-то внутренний свет озарял круглую мордашку, чье назначение — пленять скорее похотливых клиентов Риддика, чем подчиненных архангела Гавриила, а именно в их обязанность входило устройство волшебных представлений этой ночью. Господин Архангел, должно быть, здорово хватил за стойкой у Фернана в обществе белозубых мерилин монро, под щитом, на котором было написано KONINBRIK BELGIE, и под другим, с которого смотрели футболисты первой брюжской команды, бесстрастные и стоящие безукоризненной шеренгой; а возможно, он играл в «тилт», чтобы согреться, прежде чем вознестись на небо и отчитаться о проделанной работе.