На росстанях

Затем старшина переводит глаза на царские портреты и на украшающие их рамы, которые он сам выбирал. Старшина любуется царями и особенно царицей. А порой не выдержит и скажет:

— Эх, ядри его кочан! Нарядиться бы так, как царь, да иметь бы себе такую молодицу!

После этого старшина спрашивает у писаря, как идут дела, что сделано, что надо сделать, куда поехать в первую очередь и к кому заехать на обратном пути.

— Ну, дай папиросу, — говорит в заключение старшина.

Если порой помощник писаря протянет ему свои папиросы, Захар Лемеш пренебрежительно махнет рукой и скажет:

— Рунда твои папиросы!

Он знает, что папиросы писаря более дорогие, хотя распознать, определить их качество на свой собственный вкус он не может — старшина не курильщик и курит только при исполнении служебных обязанностей, для большей солидности и важности. Он иногда и сам покупает небольшие пачки папирос — за три копейки пачку, — ведь не всегда же под рукой бывает писарь, да оно еще и солиднее, когда старшина при людях вынимает из своего кармана папиросу.

— При службе, вишь ты, без этого трудно обойтись, — говорит старшина, если кто замечает, что он начал курить.

Сюда же в свободное время заходит и церковный староста Рыгор Крещик, крепыш старик лет шестидесяти с лишним. Он любит компанию высшего полета, любит посидеть, потолковать, посмеяться, — а хохочет он залихватски, — и о церковных делах завести речь: ведь Крещик больше, чем сам поп, заботится о благополучии церкви. Он тоже любитель выпить пива. Иногда с пивом и приходит сюда, да еще и рыбину в придачу притащит, чтобы мать писаря приготовила закуску. Поговорив о святых делах церковных, он так или иначе свернет разговор и на пригожих молодиц. Одним словом, человек-душа.

Сельский староста Бабич тихий человек, ласковый. Сам он говорит мало, а только слушает, как другие болтают, причем на его лице все время цветет добродушнейшая улыбка. Никто так не умеет слушать, как Бабич: внимательно, сочувственно, понимающе. Иногда он громко смеется, махнув рукой и наклонив лысую голову. А если кто отпустит что-нибудь очень сочное, тогда староста замашет обеими руками и смеется, качая головой. Приятно рассказывать такому человеку.

И писарь, и старшина, и оба старосты окружают Лобановича своим вниманием, угощают пивом, подбадривают, стараются развеселить. Они уверены, что нет здесь причины быть невеселым: и молодиц хороших много, и паненок хватает — в первую очередь две сестры-поповны и дьячкова Даша, — и все они почти на одном дворе со школой.

Слушает учитель и усмехается, а сам думает: "Скорей бы в свою школу перебраться!"

XIV

Лобанович любит свою новую школу. Она сразу пришлась ему по душе, даже внешний вид ее такой, словно улыбается она приветливой улыбкой. И крылечко такое уютное, простое, без всяких лишних выдумок. Так и тянет порой посидеть на нем, послушать голоса повседневной деревенской жизни, ее извечную песню, что оживляет и наполняет просторы полей и глубоко западает в душу человека. Особенно громко звенит эта песня перед вечером либо утром, когда воздух такой отзывчиво чуткий, когда каждый звук плывет-разливается, расходится далеко вокруг.

Налево от школы, в трех четвертях версты, пролегает железная дорога. Высокие телеграфные столбы с туго натянутыми проводами, словно чудесные музыканты, неустанно слагают гимны человеческому разуму. Победной радостью звенят железные колеса вагонов, вихрь звуков подхватывается заречным камышом и превращается в целую метелицу прерывистого смеха-шелеста. А справа, из глубины заречья, из болотных зарослей, доносится густой короткий гудок парохода, напоминающий рев дикого могучего зверя. Целая симфония гудков, смягченных расстоянием, бежит-плывет сюда из города, дрожит-колышется в воздухе. К этой симфонии фабричных гудков присоединяются скрип и тарахтенье крестьянских телег, гомон рыбаков, стук весел и заливистый смех веселого человека или ядреная брань обозленного сердца.

Доволен Лобанович и своей квартирой. Ее и сравнивать нельзя с тельшинской. Три светлые, просторные комнатки, аккуратно отремонтированные, побеленные, чистые. Оглядывает их учитель, радуется, улыбается и сам себе говорит: "Хорошую имеешь, братец, квартиру". Особенно по вкусу ему средняя комната. Одно окно выходит на выгон, а другое — на заречье. В этой комнате он и будет обычно проводить время.

В кухне живет сторожиха Ганна, женщина лет за тридцать пять, с маленькой дочерью Юстою. Юста тихонько сидит возле печи, ее совсем не слышно — ведь мать не разрешает ей ни песенку запеть, ни громко заговорить. Ганна так боится нового учителя! Она уверена, что он велит ей выбираться вон из школы. Зачем она ему, такая гадкая, да еще беременная? Кому же охота слушать писк дитяти, а оно будет у нее месяца через три-четыре… Не бывать ей в школе, и люди говорят так.

В кухне происходит великая мука человеческой души. Но кто знает о ней? И кому интересно знать? Люди могут только посочувствовать, но взять на себя часть человеческого горя никто не хочет. Никто не хочет пустить Ганну к себе в хату, а своего пристанища у нее нет. Правда, у Ганны есть муж, пьяница-нищий. Но она уже несколько лет как бросила его; он злой, негодный, бил ее без всякой причины, может, только потому, что на свете жить нелегко. Ганна обосновалась в школе, и жилось ей неплохо. Но вот повое несчастье… Ганна вспоминает Митрофана Васильевича, учителя, который жил здесь до Лобановича. Ну что она могла поделать? Боялась противиться, чтобы место не потерять, — ведь кто заступится за нее? Но уж лучше было потерять место тогда, с одним ребенком, чем потерять теперь. И Ганна робко прислушивается к каждому движению, к каждому шагу учителя в его комнатах. У нее есть маленькая надежда на старшину, на писаря, на батюшку — к ним обращалась она, чтоб закинули за нее хоть словечко перед учителем. Но ни старшина, ни писарь ничего о ней не говорили Лобановичу, а поп еще и не виделся с ним. Старательно прибрала она кухню, подмела, вытерла каждую пылинку. Два раза перемывала пол в комнатах учителя, насыпала желтого песочку возле кухни. Все, что только можно, сделала она, чтоб чисто было, и теперь со страхом ждала решения своей участи.

Лобанович заходит в кухню. Ему интересно посмотреть на свою сторожиху, чье имя связывалось романтической историей с именем его предшественника, этого самого Митрофана Васильевича.

Испуганно смотрит на него Ганна, и сердце ее колотится.

Лобанович впервые видит такую безобразную, нескладную женщину. Фигура у нее неуклюжая, топорная. Маленькие, заплывшие глазки глубоко западают. Но это все ничего. Нос — вот в чем несчастье бедной женщины. Носа, можно сказать, и нет: нижняя часть его провалилась, торчит возле глаз огрызок носа: Нос, или, вернее, отсутствие носа, делает лицо женщины отвратительным, уродливым, а голос гнусавым. Она родилась такой. Словно проклятие, носит на себе грех своих родителей. Юста сидит на небольшом топчане возле печки и, словно зверек, поглядывает на учителя. Она тоже боится его: девочка слышала от матери, что этот незнакомый, чужой человек может прогнать ее с этого топчана, на котором она спит с матерью.

Учитель здоровается со сторожихой, осматривает кухню, раздумывая, с чего начать разговор.

— Давно вы здесь живете? — спрашивает он Ганну.

— Второй год, паничок, — гнусавит та.

— Умеете подмести школу?

Ганна никак не ожидала такого пустого вопроса, и ей делается смешно.

— Велика ли хитрость? И помыть могу!

— Ну, а сварить обед вы можете или нет?

Ганне становится немного легче.

— Могу, паничок, было бы только из чего! — уже более веселым тоном отвечает она.

— О, это хорошо! — замечает учитель.

Затем он зовет ее к себе, чтобы поговорить с глазу на глаз.

— Вот тебе девять рублей — жалованье за три летних месяца, что полагается из волости. Ты себе оставайся здесь, убирай школу и делай все, что надо сторожу делать. Утром до занятий и вечером после занятий школу надо подмести, принести воды детям, а зимою и печь истопить.