На росстанях

Лобанович снова начал разговор:

— При школе, кажется, живет кто-то?

Писарь и помощник взглянули друг на друга и как-то лукаво, двусмысленно улыбнулись.

— Живет там… сторожиха.

— Так это, должно быть, ее девочку я видел возле кухни?

Писарь выпускает дым и одновременно издает сквозь поджатые губы какой-то специфический звук "псс", потряхивая головой.

— Да, это ее дочка Юста, а скоро и… сын будет… вероятно, сын, судя по отцу.

Писарь и помощник снова переглядываются и смеются.

— Митрофан Васильевич не должен дать маху, — добавляет помощник, и маленькие глазки его почти совсем закрываются от смеха.

Лобанович смотрит на них, догадывается о какой-то романтической истории. Он чувствует, что эта история станет ему сейчас известна.

— А кто такой Митрофан Васильевич?

— Это ваш предшественник.

— А-а… Ну, теперь я знаю, в чем тут дело.

— Нашкодил, а сам в Пинск удрал. — И писарь снова начал смеяться.

Неинтересно было продолжать разговор в том же тоне и ковыряться в человеческой грязи. Лобанович рад был бы сидеть теперь в своей школе. Хотелось обосноваться там и начать что-то делать, разобравшись в новой обстановке.

Дня три Лобановичу все же пришлось прожить в волости, на квартире у писаря, пока школа приводилась в порядок. Правда, не много потребовалось хлопот, чтобы сделать это, — прислать женщин помыть пол да прибрать мусор возле школы. Все это обещали сделать в ближайшие дни. Остановка была только за старостой Бабичем, который должен был послать на работу женщин. Но староста занимался где-то другим делом.

Эти дни Лобанович и столовался у писаря, человека холостого, гостеприимного. С писарем жила его мать-старуха. Родом они были со Случчины и Лобановича считали своим человеком. Кроме того, старший брат писаря был также учителем на Пинщине.

Здание волостного правления стоит на горке над самой Пиной. Отсюда открывается необычайно широкий и красивый вид на заречную часть. Возле самого села река описывает широкую дугу. Ее можно принять скорее за огромный залив, чем за самое реку, потому что вода здесь течет очень медленно. Круглые зеленые листья кувшинок купаются в ней, колышется ряска на тонких длинных нитях-стеблях.

Пологий берег Пины заставлен челнами и чайками-душегубками. Быстро скользят душегубки по зеркальной глади реки под ловкими взмахами весел привычных полешуков и полешучек. Вот из-за речных изгибов выплывают рыбаки со своими снастями, серьезные, медлительные. Крестьянин-хозяин торопится с того берега, из душегубки свешиваются длинные пучки тростника и вязанки жесткой осоки. Гонит чайку гребец, на другом конце ее сидит охотник с ружьем. Зоркие глаза внимательно всматриваются в прибрежные заросли. А среди этой мелочи челноков и душегубок медленно движется важный дуб с разными товарами и продуктами.

За широкой блестящей лентой реки лежат, как море, необозримые пространства болотных зарослей, где все сглажено, закрыто ровной стеной необычайно высокого тростника с бурыми метелками на концах. Словно живой ковер висит-колышется над трясинными топями бескрайних болот, где не пройти человеку, где только может с трудом пробраться легкий челн либо чайка-душегубка, вдавливая болотный покров, на который набегает вода. Незнакомому с местными болотами человеку опасно забираться в эти дебри: потеряешь дорогу, закружишься, запутаешься и не сумеешь выбраться отсюда, — ведь, кроме густого тростника да неба над головой, ничего не увидишь. Пропадешь, если не спасут люди. На этих бескрайних болотах попадаются узкие, черные, как расплавленная смола, полосы воды, страшные своим мертвым безмолвием и глубиной. Где-то по ту сторону болотной равнины проходят речки Струмень, Стоход и Стырь.

Лобанович целыми часами просиживает в волости возле открытого окна, любуется просторами болот, полными своеобразной красоты.

А погода на удивление тихая, ясная, теплая. Синеватая дымка висит над заречьем. Печально-ласковая улыбка осени озаряет онемелые, как бы уснувшие дали. Далеко-далеко на горизонте появляется беловатый дымок речного парохода. Кажется, он стоит на одном месте — так медленно обозначается линия его движения. И долго нужно всматриваться, чтобы заметить перемещение беловатого дыма над побуревшим от времени камышом.

Одно явление особенно приковало к себе внимание Лобановича. Вдруг то в одном, то в другом месте поднимается серовато-желтое облако дыма, вспыхивает огонь, разбегаясь по кругу. Проходит минута-другая, дым пропадает, исчезает огонь — не под силу ему бороться со стихией болот, не может он развернуть здесь свои горячие крылья. Спустя некоторое время огонь вспыхивает в другом, в третьем месте, а то и в нескольких местах сразу. Это полешуки нарочно поджигают болота, чтобы на выгоревшем месте росла на следующее лето молодая, лучшая трава.

Смотрит Лобанович на эти образы-картины, впитывает их в себя, сливается с ними, чувствует в них что-то невыразимо близкое, родное. Ему хочется еще полнее слиться с ними, раствориться в манящих далях-просторах. В душе возникают какие-то полные очарования, неясные образы, и порой чудится в них что-то давно знакомое, уже виденное, пережитое. Но где и когда? Или это только отзвук его позабытых мечтаний, снов, видений, или действительно он переживал нечто подобное? На мгновение учитель забывает, где он, как бы совсем отрывается от земли и от действительности.

Но слишком громки голоса земли и крепки нити, связывающие человека с действительностью, чтобы можно было надолго забыть о них. В волости только в некоторые дни и часы бывает затишье, такое затишье, когда даже помощник писаря вылезает из-за стола и на некоторое время исчезает. Обычно же здесь в "сборной" или в канцелярии толчется народ. Приходят люди по своим делам. А дел у них в волости много. Жалобу ли написать на соседа, заключить ли контракт, недоимку внести, льготу сыну выхлопотать, копию получить или просто повидать писаря, шепнуть ему словечко, таинственно кивнуть головой, чтобы вышел в комнату для приезжих, где уже почтительно, притаившись в уголке, стоят готовые к их услугам покорные бутылки пива…

С шумом и громом приходит сюда старшина Захар Лемеш. Еще не успеет его нога ступить на крыльцо волостного правления, а в канцелярии уже говорят: "Старшина идет". Зычный голос старшины опережает его самого. Как капитан с солдатом, еще со двора поздоровается он с дедом Пилипом, а тот ответит ему по-солдатски: "Здравия жылаю, госпадын старшыня", — хотя ни старшина, ни Пилип в солдатах никогда не служили. Если же дед на глаза не попадется, Захар Лемеш обратит свой голос к кому-нибудь в "сборной". А если и в "сборной" пусто, никого нет, он прорежет зычным голосом и эту пустоту: "Братцы мои, никого нет!" Голос у старшины крепкий, он любит свой голос: этот голос как бы возвышает Захара в его собственных глазах. Писарь же и помощник потакают ему. Писарь утверждает, что такого старшины во всем Пинском уезде нет, а помощник не раз говорил: "Нашему бы старшине полицмейстером быть". Все это кружит голову Захару Лемешу. Ведь он же хозяин волости!

Захар Лемеш — видный мужчина. Для старшины он еще совсем молодой, лет под тридцать пять. К тому же он и блондин, а блондины отличаются той особенностью, что выглядят моложе своих лет. Бороды у старшины нет и усы растут слабо, но лицо энергичное и довольно красивое. Правда, губы у него слишком толсты, нередко кривятся, но это уже результат его старшинского важничанья, а не упущение природы. Зеленоватые глаза умеют быть злыми и строгими, хотя сам старшина человек не злой. Войдя в канцелярию, он шумно идет за барьер, громко здоровается с писарем и помощником и важно садится за стол, причем стул под ним скрипит, трещит и шатается, так как старшина мужчина плотный, широкий, как хорошая шула [Шула — толстый столб в стене, от которого начинается новый ряд бревен] на гумне зажиточного хозяина.

— Слушай, писарь, нужно купить нам хороших стульев, а то на этой рунде и сидеть нельзя. — "Рунда" на языке старшины то же самое, что "ерунда".