На росстанях

Староста вытер рукавом нос, состроил свою обычную кислую мину и важно проговорил:

— Не надо, паничок, вмешиваться. Пусть они себе повозятся — сами разойдутся. Вмешайся — хуже будет.

— Господи! Что вы за люди такие?

Лобанович, протиснувшись сквозь толпу, очутился рядом с дерущимися.

— Что вы делаете, дурни?! — крикнул он разъяренным драчунам и встал между ними.

— Он мою вьюшку украл, черт корявый, да еще драться со мной будет?! — кричал Лявон Шкурат.

— Ты меня вором называешь, помело ты смердючее?! Отойди, панич.

Кондрат Кукса размахнулся. Лобановича и самого начинала разбирать злость. Он толкнул Кондрата в толпу и в тот же миг схватил Лявона и быстро отвел его в противоположную сторону. Полешуки зашевелились, придержали Кондрата.

— За что вы дрались, Лявон? — спросил учитель.

— Вьюшку мою забрал.

— Какая это твоя вьюшка? Если хочешь знать, так это казенная вьюшка: ты ее из школы взял, когда школа строилась, — говорил все еще сердитый Кукса.

— А, чтоб она сгорела, та проклятая вьюшка! — сказал Лобанович. — Ну, подумайте, пошевелите мозгами: стоит ли эта вьюшка того, чтобы из-за нее так сцепиться? Ну, сколько она стоит?

— Рубль я заплатил за нее, — ответил Лявон.

— Украл ты ее, а не рубль заплатил!

— Ну, на тебе рубль, успокойся и иди домой. Ляг на печь и лежи, пока не остынет твоя кровь.

Учитель достал кошелек, вынул серебряный рубль и отдал его Лявону.

Получив рубль, Лявон поспешил в свою хату.

— Взял рубль! — с завистью проговорил Кукса. — А, чтоб тебя, гад, за живот взяло!

Лобанович поспешил к себе в школу, считая, что он сделал очень хорошее дело, и даже гордясь своим поступком.

В тот же день вечером, когда уже было темно, с улицы снова донеслись крики и плач. Бабы плакали и причитали, как над покойником.

— Лявона убили, паничок! — крикнула бабка, вскочив в комнату.

— Кто убил?

— Кукса. Взял полено и подкараулил Лявона. Как только тот показался, стукнул по голове, Лявон даже не пикнул.

Лобанович выбежал на улицу. Там были люди. Среди улицы на грязном снегу лежал неподвижный Лявон. Над ним голосили бабы.

— Не надо было, паничок, вмешиваться, — авторитетно заметил староста. — У нас это не впервой, подерутся и разойдутся. Накопится поганая кровь, надо ее выпустить, а тогда снова все будет тихо и мирно.

Лявон, правда, был только оглушен. Череп полешука оказался достаточно крепким, и Лявон вскоре очнулся и поднялся на ноги.

XXV

Выходило так, что староста говорил правду. Такого мнения придерживались, видимо, и все тельшинские жители… И какой черт дернул его выскочить со своими тремя копейками? Если бы не этот злосчастный рубль, ничего такого не случилось бы. Хорошо еще, что все так окончилось, а ведь мог Лявон и не подняться. И так его на руках в хату отнесли.

Лобанович ходил по комнате и раздумывал над этим неприятным происшествием. Обиднее всего то, что сам он мужик, а не всегда умеет найти правильный подход к мужикам, повлиять на них. Вот и сегодня решил откупиться деньгами… И вообще надо заметить, что он не умеет вести себя. Взять хотя бы его встречу с панной Людмилой. Ему стыдно стало перед самим собой. Он даже начал ругать себя, издеваться и насмехаться над собой: "Дурень ты, брат, дрянь! Думаешь, что ты умный, а вся цена тебе ломаный грош. Кавалер! Тьфу!.." С такими мыслями он остановился возле зеркальца. На него смотрел другой Лобанович, надувшийся и обиженный. "Ух, морда!" — промолвил Лобанович своему отражению и отвернулся. Спустя несколько минут, остановившись во второй раз возле зеркальца, он уже глянул на себя немного ласковее и сочувственно проговорил: "Ничего, брат, не попрекай меня: как-нибудь будем жить на свете". Ему вспомнился один бедный крестьянин, которого он знал, когда был еще маленьким. Этот человек имел привычку разговаривать с самим собой. Он говорил: "Эх, Павлючок! Брось ты попрекать, терзать себя. Или ты один такой на свете?" Мысли учителя приобрели другое направление, и незаметно он примирился с собою. К нему снова вернулось хорошее настроение, и, стоя возле зеркальца, он корчил себе рожи, посмеивался над собой. Если бы кто-нибудь увидел его со стороны, вероятно, подумал бы, что учитель тронулся.

В это мгновение дверь из кухни открылась, и в комнату вошла сторожиха.

— Что, бабка, хорошего скажешь?

— А ничего, паничок… Ожил Лявон.

— Ну, слава богу, а то он меня очень напугал. Я уж думал — не встанет.

— Гэ, паничок, так ли еще дрались! Бывало, как зачнут побоище, все село бьется. Схватят колья и давай чесать друг друга. Просто ужасть! А это, паничок, пустяки!

— Из-за чего же дрались так?

— Напьются, паничок, и схватятся. Ну, известно, мужики. Зимой работы мало, надоест сидеть без дела, и начнут биться, колья о головы ломать… — Старуха замолчала и уже другим тоном добавила: — Приехали наши паненки. Только что с разъезда пришли.

Видно было, что ради этой новости она и пришла к учителю.

— А я, бабка, завтра рано-рано в волость пойду.

— А может, вам староста подводу даст?

— Нет, бабка, пойду помаленьку. Теперь масленица, времени достаточно, может, и заночую там.

— Что же, паничок, прогуляйтесь. Только ножек ваших жалко.

Мысль пойти в Хатовичи возникла у Лобановича совершенно неожиданно. Ему нужно было как-то откликнуться на сообщенную сторожихой новость, и он, не думая, сказал, что пойдет в волость, так как, по совести говоря, весть о том, что вернулись соседки, его порядком взволновала. Учителю было приятно, что Ядвися здесь, близко, но он не хотел выдать себя. Более того — ему хотелось показать Ядвисе и даже бабке, да и себе самому, если уж на то пошло, что Ядвися его и не так уж сильно интересует. К тому же он еще не забыл обиду, которую нанесла ему панна Ядвися, когда сказала о своей печали по поводу разлуки с Негрусем. Правда, эта обида жила теперь только в его памяти, а не в сердце. Разве можно долго таить обиду на Ядвисю? И какая это обида, если разобраться? Разве Ядвися сказала это умышленно, чтобы оскорбить его? Но все же нужно и характер показать, проявить выдержку и твердость.

Нет! Это он хорошо придумал; что бы там ни было, а в Хатовичи он пойдет.

На этом решении Лобанович остановился окончательно.

Вот только вопрос: как рано он отправится в дорогу? Не лучше ли пойти попозже и тем самым дать возможность Ядвисе убедиться, что он наверняка знает о ее приезде и тем не менее уходит из Тельшина? Он даже постарается выйти из дому тогда, когда она будет стоять возле окна либо выйдет во двор, а он пройдет мимо с таким видом, будто это стоит не она, а какая-нибудь Параска, до которой ему очень мало дела. А если придется и встретиться с нею, то что ж, он скажет: "День добрый!" Даже и поговорит с нею о самых обычных пустяках. Так, только так!.. Ему стало даже почему-то весело.

На следующий день, как только рассвело, Лобанович был уже на ногах. Он часто поглядывал на окна дома подловчего, но там все еще не было видно никаких признаков жизни. Учитель нетерпеливо ходил по комнате и курил одну папиросу за другой, прислушиваясь к звукам, доносившимся со двора подловчего. Он уже совсем собрался в дорогу, взял все необходимое для курения, поставил в уголок свою палку и, выбрав удобный момент, вышел из дому.

Тельшинская школа стояла на скрещении двух улиц. Одна улица, просторная, ровная, широкая, вела к железной дороге; другая, небольшая, уходила в поле. На самом перекрестке возле школы стоял высокий крест. Он всегда привлекал к себе внимание учителя и производил на него сильное впечатление. Этот высокий понурый крест и эта заброшенная среди полесских трущоб школа стояли, словно сироты, и, казалось, тянулись друг к другу, словно у них была одна доля. Лобанович вышел на просторную улицу. С правой стороны к улице примыкал частокол двора подловчего. В уголке двора, возле самой улицы, чернел сруб колодца. Сделав несколько шагов, Лобанович увидел хорошо знакомую фигуру Ядвиси. С ведерком в руке она быстро шла к колодцу. Внезапный трепет пробежал по жилам учителя, а его сердце взволнованно забилось. Как похорошела она за эти три недели! И как сильно тянуло его к ней! Но он старался быть спокойным и не показать ей того, что чувствовал в эту минуту.