На росстанях

— Паничок! — окликнула Лобановича сторожиха, входя в комнатку. — Должно быть, вы, паничок, нехорошее письмо получили?

— Почему ты, бабка, об этом спрашиваешь? — удивился учитель.

— Видно было, паничок, по вас, — проговорила она, окинув учителя внимательным взглядом. — И знаете, паничок, — таинственно проговорила бабка, — я вам опять заговор шептала! Шептала, ей-богу, шептала! Вы любите смеяться надо мной и над моим шептаньем, а я все же шептала вам, так мне вас стало жалко.

— Против чего же ты мне шептала? — спросил, заинтересовавшись, учитель.

Сторожиха несколько минут молча глядела на него.

— Чтоб отвязались от вас недобрые мысли, — тихо проговорила она, глядя учителю в глаза, словно желая что-то разгадать в них.

Лобанович почувствовал себя так, будто его уличили в чем-то нехорошем. Неприятно было и то, что в эту минуту он чувствовал превосходство сторожихи над собой.

"Любопытно", — подумал учитель.

Вихрь чувств, вызванных в его душе известием о кончине друга, улегся, ушли и мысли о смерти.

"На свете, должно быть, все гораздо проще, чем нам иногда это кажется", — заключил он свои мысли о смерти.

XXIV

Полные света, ласковые, словно улыбка весны, порой вставали в памяти Лобановича, волновали, согревали его, озаряли лучами радости картины и образы не так давно минувшего детства. Они возникали нежданно, о чем-то говорили и куда-то звали, оставляли в душе легкую печаль. О чем? О невозвратимой утрате, о том, что стало сокровищем, драгоценным сокровищем памяти. Он видел дубы на берегу Немана, величественные, могучие дубы с развесистыми, пышными кронами, с толстыми, дуплистыми комлями, на которых оставили свою печать многие десятки и сотни лет. Ему улыбалось светло-синее небо и озаряло своим блеском родные далекие образы — душистый луг, ровные скаты холмов, окутанные синеватой дымкой, старую сосну с гнездом аиста… Сверкающий день, таинственный грохот в надземных просторах — призывный гомон-клич заслонивших небо грозовых туч с клубами светло-розовых облаков по краям… Нет! Не расскажешь о них словами, но ими живет-горит душа!

Радостно взволнованный воспоминаниями детства, Лобанович медленно шел по лесной дороге. Чувство крепкой связи с окружающим миром, с жизнью наполняло его бодростью. Ему по душе были и этот неподвижный, глухой лес и безлюдная дорога, по которой он шел. Куда? Да никуда. Ему просто приятно было побродить по лесу, посмотреть на славные одинокие сосны, на древние дубы, окружавшие полянку. Удивительно! Сколько раз ходил он здесь и не обращал внимания на те картины, которые видел перед собой теперь. Вокруг было тихо и глухо. Всюду лежал снег, но в воздухе уже веяло чем-то новым, чувствовалась близкая весна. Лобанович присел на гладкий пень, сидел и о чем-то думал. Но разве это были мысли? Нет, перед ним проходили образы за образами, целые вереницы их проплывали в его воображении. Так сидел он, пока не услышал глухой конский топот и легкий скрип и посвистывание узких, кованных железом полозьев. Он поднял голову. Бойкая лошадка, бежавшая ровной рысью, вынырнула из-под нависших елей на просторную полянку. Она быстро мчала легкие, красивые санки, в каких обычно ездят зажиточные шляхтичи либо средней руки помещики. На высоком сиденье, ловко, как заправский возница, натянув ременные вожжи, сидела девушка. На ней была легкая крытая шубка; зимняя шапочка, надетая слегка набок, очень шла ей. Крепкий зимний холодок разрумянил ей щечки. От стройной фигурки так и веяло здоровьем и жизнью. Девушка бросила любопытный взгляд на незнакомого парня. Видимо, ее удивила эта встреча, а может, и немного испугала: зачем сидит зимой на дороге этот человек? Она быстрее погнала коня. Через несколько минут возок исчез на повороте, снова нырнув под навес косматых елей и сосен. Но Лобанович успел рассмотреть и запомнить лицо девушки: тонкие брови, бойкие синеватые глаза, пухлые, красиво очерченные губы. Девушка показалась ему довольно красивой.

"Наверно, это и есть та краля, за которой так увиваются хатовичские кавалеры, — подумал Лобанович. — Ну, не такая уж она интересная, как можно было ожидать".

Он встал и двинулся в ту сторону, куда поехала девушка, но совсем не потому, что его потянуло за ней, — он просто пошел домой. Все же, если говорить правду, где-то в глубине его сознания таилась мысль: а вдруг он встретится с нею… Интересно было посмотреть на нее еще раз, разглядеть получше. Только бы не дать ей, если уж на то пошло, ни малейшего повода подумать, что он ищет встречи или знакомства с нею. Нет, пусть уж она его извинит, он постарается сделать так, чтобы это получилось совсем случайно. Миновав Сельцо, Лобанович надумал зайти к старому Абраму, выпить бутылку пива и немного отдохнуть.

У Абрама была одна чистая каморка, куда заходили иногда более важные гости, чем простые тельшинцы, которые до сих пор, по старой привычке, сохранившейся еще с того времени, когда Абрам держал шинок, толклись обычно в общем помещении — корчме. Войдя в эту каморку, Лобанович от неожиданности остановился: за столиком сидела девушка, которая недавно встретилась ему в лесу и о которой он все же думал сейчас. Она проверяла поданные ей старым шинкарем счета. Лобанович никак не ожидал встретить ее здесь и пришел в такое смущение, что не знал, как ему быть: идти дальше или вернуться обратно? Панне Людмиле — это была она, — как видно, понравились его робость и смущение. Она вскинула на него свои синие глаза. Легкая улыбка мелькнула на ее лице. И эта улыбка как бы говорила: "Я знала, что ты придешь ко мне". Дочь землемера была немного избалована местными кавалерами, все они считали своим долгом отдавать ей дань своего внимания и восхищения. Один только Лобанович уклонялся от этого и упорно не желал знакомиться с нею.

"Наверно, решила, что я ищу встречи", — подумал учитель и еще сильнее смутился.

— Простите! — промолвил он, круто повернулся и вышел из каморки.

"Как нескладно и глупо вышло все это! — рассуждал сам с собой Лобанович. — Получилось так, будто я испугался ее и сбежал. Фактически так оно и есть. И она, вероятно, смеется надо мной. И другим еще расскажет". Лобанович был очень недоволен собой: ведь он вел себя как школьник в присутствии девушки, которая хотя и не знакома с ним, но хорошо знает его, как знает и он ее. А панна Людмила, оставшись одна, искренне пожалела о том, что этот чудак так неожиданно исчез, как неожиданно и появился. Ей любопытно было посмотреть на этого дикаря и отшельника, который до сих пор еще не был в Завитанках. Вместе с тем она чувствовала себя в какой-то степени обиженной таким невниманием к ее особе: ведь ни один молодой человек не сделал бы того, что сделал этот отшельник, как мысленно называла панна Людмила тельшинского учителя.

Очутившись на улице, Лобанович услыхал необычайный крик и брань. Возле хаты старосты стояла толпа крестьян. В центре ее, схватив друг друга за грудь, дрались два полешука. И по мере того, как они передвигались, толпа расступалась, уступая им место. Лобанович прибавил шагу и приблизился к толпе. Первым бросился ему в глаза Лявон Шкурат, бледный, без шапки, с окровавленной щекой. Он крепко держал за грудь своего противника Кондрата Куксу, двоюродного брата старосты. Тут же в качестве зрителя стоял и сам староста.

— Как вам не стыдно, мужчины, — обратился Лобанович к толпе. — Стоите и смотрите, как люди избивают друг друга до крови! Разнимите их!

Кое-кто из крестьян приветливо улыбнулся учителю, кое-кто подал ему руку. Многие же были так увлечены дракой, что не обратили на Лобановича никакого внимания. А Шкурат и Кукса продолжали избивать друг друга и не хотели ничего знать. Староста, как и все зрители, соблюдал строгий нейтралитет.

— Староста! Какой же вы начальник? — набросился Лобанович на Романа. — Как же это вы допускаете, чтобы люди на ваших глазах калечили друг друга?