Страница 26 из 144
— Вы так говорите об истории науки, — прервал его Януш, — как будто это что-то обособленное. А ведь достижения науки тесно связаны с промышленным развитием, колониализмом, капитализмом, с политикой… с революциями…
Марре Шуар буквально подскочил на своем месте и взглянул на своего собеседника точно птица, собирающаяся клюнуть.
— Ну что вы мне рассказываете! Это и каждый ребенок знает… Но куда важнее опыт, опыт… практическая жизнь в ее повседневности. И ты не можешь не признать, что опыт, накопленный нами за последние двадцать, тридцать, а то и сорок лет, — это уже нечто… Но мы стоим на пороге новых событий — и это будет уже явным разоблачением удивительно гнусных вещей… Ведь не ради моих красивых глаз они там в Гейдельберге хотели что-то разузнать. Ты знаешь, чего они хотят?
— Догадываюсь, но не совсем.
— И не только немцы. Наши тоже. Они бы хотели узнать, как одним ударом… раз-два… уничтожить города, народы, цивилизацию…
— Но если они уничтожат все, то как же будут жить?
— Вот в том-то и вопрос. А науке уже кое-что известно… в этом плане…
— Газы?
— Газы? Да, разумеется, и газы. Я думаю, что Гитлер применит их в ближайшей войне.
— Вы верите в войну?
— Человече, да где ты живешь? Неужели в Польше все такие наивные, как ты?
Януш обиделся.
— Вы называете это наивностью…
— А как же еще? Война неизбежна.
— Почему?
— А ты взгляни, как мы его вооружили…
— Кого?
— Да Гитлера же… Ведь это же мы его вооружили, и все мы в этом виноваты, — я, ты, Лаваль, Даладье и прочие, как бишь их там, наших полишинелей… Чемберлен… Рузвельт… Все мы вооружили его благодаря своему попустительству.
— И у него большая сила?
— У него вера, он не испытывает ни малейших сомнений, не признает никаких угрызений. Это очень важно. Весьма вероятно, что он применит газы. Но газы — это идиллия по сравнению с некоторыми другими вещами. Я уже сказал тебе, что это все ваша соотечественница, которая приехала сюда из Варшавы. Ты же слышал об урановой руде… Помнишь? Ведь они в своем сарае перерабатывали целые вагоны ее… Зачем? Они сами не ведали, что творят. Впрочем, это не имеет непосредственного отношения… Но вот уран…
Марре Шуар задумался, снова уставившись теперь уже в пустой стакан, будто разглядывая какой-то сложный, точный прибор.
— Так вот, вся тайна может заключаться в уране.
— Почему?
— Мы-то уже знаем, что она заключается в уране, — вздохнул ученый, — только вот не знаем, как это сделать. И именно это они хотели бы узнать от меня. Нет, они еще не знали, что дело в уране. Десять лет назад… Но теперь уже знают. И вот сейчас-то и начнется гонка…
— Какая гонка? — Януша стало раздражать, что роль его в этом разговоре сводилась к тому, что он вставлял в монолог ученого француза нелепые вопросы. Если уж на то пошло, то он никак не верил в значительность того, о чем говорил Шуар, и относился ко всем этим проблемам весьма равнодушно. Формулировал Януш свою точку зрения очень просто: у него слишком болит палец, чтобы расстраиваться из-за града, выбивающего поля. Разумеется, человечество казалось ему достойным сострадания, но одновременно и обреченным на мучения. Значит, и на уничтожение? — спросил он себя неожиданно в тот момент, когда равнодушно произносил слова: «Какая гонка?» И вдруг его снова охватила дрожь. Еще глубже в его душу просочились слова Шуара: «Все мы вооружили Гитлера благодаря своему попустительству». И не ожидая ответа собеседника, он добавил, словно успокаивая самого себя:
— Но ведь войны же не будет. Прошлая война — это было что-то страшное. Я видел ее…
— А я говорю тебе, что это была идиллия, — снова сорвался с диванчика седой низенький человечек. Он резко скинул очки, и Януш увидел перед собой его зрачки в оправе красных век, которые выглядели так, будто были изъедены чем-то, как будто крохотные червячки обгрызли ресницы и проточили в веках тысячи мелких белых дырочек.
— Ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге? Тебе и Гане, а может быть, и Хорсту… Между прочим, ты был у Гани?
— Был.
— Ну и что?
— На сей раз только разодрала свои ризы.
— Ты злоречив. А зачем это? Она очень несчастный человек. Ты должен сходить к ней еще раз.
— Не могу.
Марре надел очки и, поудобнее устроившись на диванчике, снова уставился на Януша, как будто увидел его впервые.
— Это что же, — спросил он, — мы настолько эгоистичны?
Януш пожал плечами.
— Да. Я ужасный эгоист. Но вы знаете, профессор, человек не может перестать быть таким, какой он есть.
— Ну да? Элементы изменяются, а человек не может? Разумеется, может.
— А мне кажется, что нет. Во всяком случае, я не собираюсь менять свою сущность.
— А твоя сущность — эгоизм?
— Видимо, да.
— Ты сделал из этого культ? Как Баррес? Le culte du moi? [19]
— Нет, культа я не делал. Но к миссис Доус больше не пойду.
— Ну хорошо, хорошо. Так ты помнишь, что я вам говорил в Гейдельберге?
— Вы многое там говорили!
— Правильно. Но я говорил вам об одной важной вещи. Я привел вам слова Пьера Кюри. Разумеется, не совсем точно, но я говорил, как он высказывался; некоторые научные факты, попав в дурные руки… могут быть использованы во вред человечеству…
— Это и есть тот пагубный путь?
— Но я скажу больше. Ученый должен быть осторожным в формулировке своих выводов. И Кюри был осторожен. Он сказал «во вред». Я так же осторожен. И формулирую мое определение с величайшей осторожностью. Не только в аудитории Сорбонны, но и здесь. В разговоре с тобой, мой молодой друг…
— Молодой, — иронически повторил Януш.
— Так вот, я вынужден сказать: могут привести к гибели человечества…
— Должно же человечество когда-то кончиться.
— Да! И теперь мы знаем как! Когда-то говорили об остывании солнца, о высыхании морей, бог весть какие только бредни, то есть я хотел сказать — гипотезы… — одернул сам себя Марре Шуар. — А теперь мы знаем: как в священном писании, как в Апокалипсисе. В сплошном пламени, в распаде всего сущего на атомы и в распылении атомов. Ты понимаешь — атомов.
— Более или менее понимаю.
— Теперь ты понимаешь, каким преступлением было расщепление атома? Наука должна была это совершить. К этому она шла. Она должна была это совершить, как тот студент из «Преступления и наказания» должен был убить свою старушонку, К этому она шла начиная с того наивного философа, который дал название: а-томос — то, что не может быть разделено, неделимый. А мы разделили… И с этой минуты стало известно, как погибнет мир.
— Может, это и лучше.
— Как это лучше? Ведь неизвестно, когда он погибнет. Неизвестно, в какой момент какому-то безумцу придет в голову бросить это…
— Что? — с внезапным страхом спросил Януш.
— Бомбу. Атомную бомбу. К этому стремится человечество, над этим работают лаборатории в Америке, в Германии, в Норвегии. Этого от меня хотели: бомбы, атомной бомбы. И какой-то безумец ее бросит…
— И что? Что тогда?
— Разве для этого мир существовал миллионы лет, то есть земля существовала… Прости, но я всегда выхожу из себя, говоря об этом, и перестаю мыслить четко. Перестаю взвешивать слова. Так вот, для того ли человечество существовало на земле столько миллионов лет, чтобы единственной целью, к которой оно придет, было самоуничтожение? Самое глупое самоубийство?
— Иногда самоубийство — единственное спасение.
— А, какая сентиментальная чепуха! Над всем человечеством висит дамоклов меч.
— Все, что вы говорите, профессор, меня страшно удивляет, — сказал Януш, совершенно успокоившись. — Ведь человечество все равно должно исчезнуть. И вы умрете, и я, и все эти студенты, которые так шумят вокруг нас, все они будут трупами. Так не все ли равно, если они превратятся в пепел, в дым…
— Но все сразу!
— Хотя бы и так. Смерть неизбежна.
— Вы даже не задумываетесь, — рявкнул Марре Шуар, точно отстраняя Януша этим «вы» от себя и от своих откровений, — что исчезнут не только люди, исчезнет все достояние человечества. Соборы, картины, книги…
19
Культ своего я (франц.).