Страница 24 из 144
— Ну кто теперь носит панамы, Ганя!
— Ах, да, верно. А вот Каликст в Одессе в жаркие дни, когда одевался в цивильное, носил панамы, такие плетеные… тоненькие, тоненькие…
И, оборвав свою болтовню, Ганя вдруг замолчала, глядя куда-то в сторону. Верно, увидела там панаму, в которой ходил в Одессе Каликст.
— Помнишь, тогда были в моде такие ботинки с круглыми искривленными носками. На собак похожие. Они еще так забавно назывались…
Януш улыбнулся.
— Это гораздо раньше, когда я еще совсем мальчишкой был.
— Ты был хорошенький?
— О нет. Судя по фотографиям, настоящий уродец. К тому же меня еще так жутко одевали.
Ганя еще подумала немного.
— Вот мы и выпустим рекламу наших духов с его фотографией. Он за это дорого не возьмет, а реклама будет великолепная… Он так красив…
Заметив, что Януш не слушает ее, она снова задумалась.
— Хочешь чаю? — спросила она вдруг радушным и сердечным тоном.
— Изволь.
Наливая чай, она подсела к нему, а наполнив чашку, отставила вдруг чайник и взяла Януша за руку.
— Ты прости меня, Януш, — мягко произнесла она, — у тебя жена умерла, а я тебе о своих духах.
Януш помрачнел.
«Только бы не это, только бы не это», — думал он, испугавшись, что она заговорит об этих страшных для него вещах. Только бы она не расчувствовалась, иначе он не выдержит.
— Дорогая, — сказал он, глядя на нее искоса, — давай не будем об этом. Уж лучше разговаривать о духах.
Ганя смущенно рассмеялась.
— Прости, — сказала она как-то очень тепло и просто.
И через минуту возобновила разговор, теперь уже иным тоном, без всякого жара. Подробно, хотя уже не столь красочно, она поведала Янушу о всех махинациях, которые устраивал оный Дюмарк, и о том, какие свиньи сидят во французских судах и сколько ей нервов, здоровья и денег стоит сладить не только с прохвостом компаньоном, но и с адвокатами.
Януш слушал с самым вежливым видом, но, очевидно, не сумел скрыть скуки, потому что Ганя посмотрела на него грустно и растерянно и наконец умолкла, отступила на шаг и свела брови. И Янушу вспомнилось, что таким же испытующим взглядом Ганя окинула его несколько лет назад, когда исполнила ему арию из «Тоски». Недоставало только иронического взора мисс Зилберстайн.
Вдруг Ганя оживилась.
— Ты не хочешь отправиться куда-нибудь вечером? Поужинать, выпить шампанского? Нет? Вообще-то я должна быть на обеде у Пегги Гуггенхейм, но могу отговориться мигренью… Поедем на Монмартр…
Януш слабо улыбнулся.
— Нет, спасибо. Меня это теперь не веселит.
Ганя огорчилась.
— Не веселит… Боже мой! — произнесла она прочувственно, со всей добротой, которая таилась где-то там в глубине. — Ну да… теперь…
И посмотрела на него искоса с какой-то опаской — уж не обидела ли она его? Януш выдержал и это.
— Зачем же ты тогда приехал в Париж? — неожиданно громко, низким голосом и с невыносимым акцентом спросила она.
Януш беспомощно развел руками.
— Не знаю. Хотя сейчас, пожалуй, уже знаю. Чтобы увидеть тебя. Очень хотел встретиться с тобой.
Ганя широко раскрыла глаза.
— Вот видишь. Это хорошо, что приехал. Хотя ты должен был бы предупредить меня. Но это пустяки. А то ведь как в жизни бывает — бродит, бродит человек по свету — и одинокий-то он как перст, ну, буквально никого у него нет. И вдруг ни с того ни с сего… умирает.
Януш прислонился головой к спинке дивана и закрыл глаза.
— Вот именно, — повторил он, — ни с того ни с сего умирает.
— И сам не знает, когда умрет. Однажды между обедом и ужином.
— Между обедом и ужином, — повторил Януш.
Потом открыл глаза, поднял голову и отчетливо, хоть и с некоторым усилием сказал:
— Вот и Ариадна погибла. В Риме.
Ганя кивнула:
— Знаю, я читала. Это ужасно.
— Большое тебе спасибо за деньги, ты так быстро их прислала…
— А, деньги…
— Да. Это был широкий жест. Только они уже поздно пришли.
— То есть?
— Пригодились на похороны…
— В Риме?
— На протестантском кладбище. Ты знаешь это место?
— Самое красивое в Риме. Я бы хотела там лежать.
— К сожалению, не будешь. Ты же католичка.
— То-то и оно.
— А об Эдгаре ты знаешь?
— Нет.
— Он тяжело болен. Туберкулез горла. Один римский профессор установил…
— Это точно? В таких вещах можно и ошибиться.
— Не знаю. Так он сказал Ариадне.
— А чем, собственно, Эдгар сейчас занят? — спросила Ганя, как будто только сейчас вспомнив о существовании этого человека.
— Эдгар? Преподает в консерватории. Вдалбливает гармонию в разных оболтусов. Мицкевич в Ковне тоже просвещал разную «жмудь тупоголовую».
— Как он, должно быть, ужасно чувствует себя в этой роли. Такой тонкий человек.
Януш улыбнулся.
— Ужасно и чувствует. Только я бы сказал: такой великий музыкант…
— Может быть, я могла бы ему помочь? Как ему удалось выбраться в Рим?
— Скопил немного денег. Вот и приехал…
— Его сейчас очень мало исполняют.
— Потому что он очень мало сочиняет. Ты могла бы его как-то продвинуть. Возьмись-ка за это.
— А надо ли?
— Ты хочешь сказать, что настоящее искусство всегда пробьется? Не знаю… Ариадна говорила…
Он так и не закончил фразы.
— Ах, это так ужасно — история с Ариадной. А как она оказалась в Риме?
— Что-то там с монастырем было связано.
— И… сразу?
— Даже не мучилась. Смерть наступила мгновенно.
— А Зося? Мучилась?
— Очень. Не было доктора.
— А ребенок?
— Умер два месяца спустя. Врожденный порок сердца.
Ганя вскочила и принялась расхаживать по комнате.
— Вот видишь, — остановилась она вдруг перед Янушем, — не надо было тебе уезжать из Гейдельберга. Я же говорила — останься.
— А я говорил: «Хочешь стать польской графиней с американскими долларами?»
Ганя махнула рукой.
— Ох уж эти доллары. Совсем на исходе. И что только со мной будет?
— А замуж выйти больше не можешь?
— Могу, но уже не за миллионы.
— Что ж, если нельзя иначе…
— Ну почему ты не остался? Я хотела тебя уберечь.
— От судьбы не убережешь. Банально? Но, понимаешь, это кроется в самом человеке, я сам всему причина. Не надо было мне жениться на Зосе.
— Ты не любил ее?
— Любил. Но как-то не так.
— Вот видишь. Раз уж не так — значит, не любил.
— Ну, мне пора. Тебе, верно, надо переодеться для этих Гуггенхеймов.
— А черт с ними, с этими Гуггенхеймами.
И она остановилась перед ним, красная, растерянная, старая и, все-таки еще очень красивая. «Ах, какая же это была красавица», — подумал Януш.
И вдруг Ганя упала на колени перед креслом, уткнулась лицом в ладони и, привалившись к подушкам, судорожно, хотя и тихо, зарыдала. Януш сидел неподвижно и, наклонив голову, смотрел на плачущую женщину, как на нечто страшно любопытное. Выждав, когда первый приступ пройдет, он взял ее за руку.
— Ну ладно. Не надо. Знаешь, как говорят по-русски: все образуется. А то приедешь к Гуггенхеймам с красными глазами.
Ганя махнула рукой.
— А этот маленький лакей… смотри, не будет тебя так «пожирать глазами».
Ганя достала из рукава платочек и вытерла лицо.
— Не меня он пожирает глазами, а мой жемчуг.
— Тем более не стоит плакать, Ганна Вольская.
— И верно. Нечего плакать! Старая баба, дочка дворника, варшавская потаскуха — и плакать вздумала! Господин граф будет смеяться…
— Глупая, ну что ты выламываешься? Ты же сама знаешь, что ты знатная полька.
Он силой поднял ее с ковра и поцеловал в мокрые щеки. Потом стал прощаться.
— Будь здорова. Завтра я еду в Варшаву. Ганя еще раз всхлипнула.
— Вечно ты так: раз, два — и уезжаешь, а потом жалеешь.
— Я никогда ни о чем не жалею, — холодно сказал Януш. — Adieu.
И вышел, не оглянувшись.
Разумеется, никуда он не уезжал. Ведь он же уговорился встретиться завтра с Шуаром в чайной возле бульвара Сен-Мишель, а кроме того, подстрекаемый все той же манией посещения всех мест, где он «бывал», хотел навестить и отель, где жил когда-то, и квартиру Ариадны (ужасную!) в Отей, и окрестности «Сенполя», где жил когда-то Ян Вевюрский.