Страница 60 из 103
Толпа, услышав этот возглас, замерла на мгновенье, безмолвная. Но потом, запрокинув головы, возопила:
— Иржи! Иржи! Да здравствует король Иржи!
Поднялись руки, полетели вверх, словно бабочки весной, шапки, тысячи ликующих голосов побежали над толпой бесконечными волнами, буря, на мгновение утихнув, гремела вновь и вновь, еще более сильная, все ходило ходуном, все плясало, люди обнимались, и вот загудел первый, второй, третий удар колокола, и вся площадь, весь город наш тоже загудел, и заликовал, и потонул в ярких красках флагов и знамен, и откуда-то появились флейтисты, и в одном окне кто-то трубил в рог так торжественно, что толпа минуту слушала, прервав пение. И была это прекрасная благочестивая песнь — «Te Deum»[140], вещающая о херувимах и серафимах, ваша и наша песнь, говорящая сердцу о величии божьем больше, чем вся ваша схоластика… В толпе воцарилось серьезное настроение — и стало как в огромном храме, чей свод — небо, а столпы — башни ратуши и Тына… А перепуганные голуби, заметавшись в головокружительных поворотах над головами толпы, улетели куда-то за Влтаву и к пражскому кремлю…
Если б вы знали, дорогой магистр, неземное очарование моего города и могли представить себе, что такое мартовский полдень, теплый мороз и морозное тепло здесь у нас наверху, за альпийскими горами! В лесах цветут уже печеночницы, а в канавах вдоль дороги найдете и фиалки. В рощах все бело: это подснежники-бубенчики, возвещающие приход весны.
А там, в ратуше, избрали чешского короля чешской крови! Целые столетия его не было и, может быть, никогда больше не будет! Радуйтесь, веселитесь, хвалите бога! Хвалите бога, Бискупцы в темницах, пани Йоганка в Краловом дворе — чешская королева, Иржи-сапожник, Матей Брадырж, Одноглазый и пан Зденек из Штернберка, и магистр Рокицана! Хвали бога, Енда Рыбарж, и вы хвалите бога, Рожмберкские и Рабштейны[141], хвалите бога, пирожники и бирючи, пой ему гимн, Гершик! Звезды были ласковы, и ласково солнце над нами, и прелестна, как девушка после купанья, — Прага!
А теперь признаюсь вам, дорогой и мудрый доброжелатель, что я от этой славы и величия почувствовал такой голод, что забыл обо всем на свете. Нужна была только компания. И я стал звать:
— Матей! Брадырж!
— Что такое? — отозвалось далеко впереди.
Нашел я Матея, и пошли мы с ним, с Яном Рыбаржем и с Одноглазым в корчму «У золотой лягушки» на Масной улице, и никогда еще не ел я такой ароматной кровяной колбасы, как в тот королевский день. Я платил за Матея, за Енду и Одноглазого и еще за одного пекаря, который все вздыхал: «Господи! Господи!» — пока, пересиленный колбасой и вином, не заснул на плече одноглазого таборита…
А мы с Матеем беседовали и пели до поздней ночи, сидя обнявшись за столом, доска которого была вся красная от пролитого вина… Вспоминали мы и Падую, и вас, господин каноник Мальвази, как произносит Матей, и пили за ваше здоровье… О чем и сообщаю вам в конце этого третьего письма о событиях в нашем славном старом королевстве. Поймите нас, и тогда, может быть, полюбите.
Ваш Ян Палечек — рыцарь и шут короля Иржи».
IV
В глазах у девушек были цветущие черешни и высокое голубое небо.
Вдруг наступила опять весна, какой не забудешь, потому что она останется в крови как наслаждение. Женщины надели светлые одежды, оружейники начистили мужчинам рукояти мечей. По вечерам долго сидели на завалинках, когда с Виткова верха спускался сумрак и забредал в ворота и улицы, доходя до самой Влтавы, где превращался в покрывала тумана. Этот туман на минуту застилал воду и рыбацкие лодки на ней. Но потом подымался и уносился вверх, к кремлю, и сразу становилось темно, и река тонула в глубоком черном мраке. На берегах кричала стража, что пора закрывать ворота, и евреи спешили попасть в свой город, прежде чем опустят цепи. В корчмах шли веселые попойки и даже слышалось пенье. И песни не были святые.
Но проповеди магистра Рокицаны в Тыне были полны святости и красноречия, и Прага оглашалась торжественными словами его о боге, вручившем власть над делами нашими сыну этой земли, чтоб не страдала церковь, которая чтит чашу и компактаты.
Много говорилось в эти весенние дни о короле новом, живом, и о предшествующем, мертвом. О прежнем шептали, что он любил новую королеву тайной и мучительной любовью, что за Йоганку он отдал бы четырех французских Майдаленок. И толковали о длинных волосах королевы Йоганки и ее пышной груди, к которой взгляды юного Ладислава льнули с восторгом и нескрываемым вожделением. При этих нежных подробностях старухи на завалинке облизывались, а иные даже вздыхали. Потом заходила речь о том, что этого наш правитель, а теперешний его величество король не потерпел бы, так как сам — мужчина из себя видный, на которого приятно глядеть. Что тучен немного, так не беда, — это только делает его почтенней и солидней.
— Что подумали бы немцы, кабы король наш был без брюха? Они стали бы говорить, что у нас голод. Король должен фигурой своей оказывать, что земля наша богатая, хлеба в ней завались!..
— А мяса-то, сударь, мяса-то! — отзывались соседи, и разговор перекидывался на теперешнюю дешевизну, небывалую за много веков. Король Голец принес дешевизну в страну, и король Иржи ее сохраняет. Благоприятное время наступило в этой измученной, преследуемой несчастьями земле!
— Кабы не господня воля, не было бы так, — слышалось в темноте. — А еще говорят — мы еретики и безбожники.
В Анделовых садах рокотали соловьи, и соловьи рокотали в лесочке близ святого Лаврентия, и даже в самом центре Праги, в саду Кралова двора, где жил избранный король со своей прекрасной пани королевой и детьми. Их было несколько — сыновья и дочери, но до сих пор они мало показывались. Шел слух, что одна из дочерей скоро станет венгерской королевой и что Матиаш ее любит до безумия, хоть она еще слабенький и невинный ребенок; потом, что есть сын, которого вроде как прячут, — пан Бочек, — и что он, видно, слабоумный; и есть еще мальчики и девочка по имени Здена, и что пан Иржи живет счастливо у себя в доме, где у него много богатств и даже ковры из далекой Аравии или какой-то там Азии, что ли… И держит он повара-француза, как великий Карл, император, и шута, который — настоящий рыцарь, и на разных языках говорит, и скорей всего — колдун, потому что умеет приручать птиц небесных, коней смирять и заставлять людей, чтоб они исполняли, что он захочет. Но что эту силу свою он пока не пускал в дело. А рассказывал про это один человек из Табора, Матеем звать, который прежде слугой его был, когда он в Италии учился.
Матей этот приехал на выборы его величества, короля Иржика, в Прагу. На площади здорово орал, а потом тоже здорово по корчмам пил и рассказывал про свои приключения на службе у пана Яна Палечка в Падуе, в Венеции и в других местах. Через два дня после выборов его нашли во рву у Новых ворот, весь лоб в синяках и с большой шишкой на голове. Неизвестно что с ним произошло, но ясно, что где-то в Новом Месте он подрался с бирючами, которые знать не хотели о том, что Табор есть Табор и сам король Иржик не может ему приказывать. И что Бискупец с Корандой — святые люди, хоть этот самый Рокицана и советует в тюрьме их держать, а пан Иржик, у которого в жилах панская, а значит — липанская кровь, этого совета слушается и держит их у себя в гостях, в подвалах своих замков.
Это были речи неподходящие, и Матей, по прозванию Брадырж, за них поплатился… Потому что сыты мы по горло такими разговорами и устали от всяких этих Коранд, и адамитов, и как еще там эти нечестивцы называются… Тут в темноте кто-то задал вопрос бабке Сезимовой, не из того ли она самого Усти[142] и не бегала ли в молодости в чем мать родила. Спрашивающий прибавил, что он — за адамитство, но только в определенном возрасте. Старух он не хотел бы видеть бегающими так ни по городу, ни по лесу.
140
«Тебя, бога, хвалим» (лат.).
141
Рабштейны — знатный чешский феодальный род; наиболее видные его представители — Прокоп Пфлюг из Рабштейна (ум. 1472) и Ян-младший из Рабштейна (ум. 1473); хотя оба они принадлежали к католической партии, но поддерживали Подебрада; покровительствовали распространению гуманизма в Чехии; Ян-младший оставил публицистическое сочинение «Диалог» (1469).
142
Одним из центров революционного гусизма была округа г. Сезимово Усти в южной Чехии. Весной 1420 г. близ захваченного и сожженного восставшими крестьянами и городской беднотой Сезимова Усти был основан новый город Табор. В 1420–1421 гг. среди таборитов возникло крайнее радикальное течение пикардов (от названия последователей монаха Ламберта ле Бега из Льежа, жившего в конце XII в., «беггардов», которые отрицали церковную и светскую власть и проповедовали общность имущества). Вождем чешских пикартов был проповедник Мартин Гуска, за свой ораторский дар прозванный Локвис («красноречивый» — лат.). Гуска и его последователи отвергали святость причастия, признаваемую гуситской церковью, которая оформилась в тому времени, и настаивали на осуществлении принципов уравнительного коммунизма, от которых отказалась более умеренная часть таборитов. Чешские пикарты, выражавшие интересы беднейших слоев крестьян и ремесленников, подвергались преследованиям не только со стороны католиков и чашников, но и со стороны таборитского большинства. Противники пикартов обвиняли их в адамитстве, то есть в том, что они якобы ходят нагие и предаются оргиям разврата. Чешские пикарты были разгромлены и рассеяны Яном Жижкой, видевшим в них опасность для единства сторонников гусизма, которое было необходимо для успешной борьбы с феодально-католической реакцией.